Николай Алексеев - Заморский выходец

— Да, ты, ты! Мятеж учинить хочешь, крестьян сбиваешь, с Шуйскими заодно челобитье подать царю норовишь, чтоб он с царицей, сестрой моей, развелся — неплодная, дескать, она — да на другой поженился. У! Аспид! Казнить смертью тебя мало!

Годунов стоял теперь совсем близко от Марка Даниловича, тяжело дыша, сжав руки в кулаки и обдавая своего невольного гостя искрометным взглядом.

Вдруг он приблизил свое лицо к лицу Годунова, глянул ему прямо в глаза и не то прохрипел, не то прошептал:

— Кажись, скажи ты еще одно слово — придушу я тебя, Борис Федорович!

И должно быть, грозны были в это время его вид и взгляд, и не пустою угрозой прозвучали слова, потому что Годунов круто оборвал свою речь и отступил на шаг.

— Эй, люди! — хотел он крикнуть, но Кречет-Буйтуров не дал ему времени. Прежде молчавший, он теперь заговорил так же, как говорил перед этим правитель — быстро, без передышки, не давая возможности Годунову прервать себя.

— Иудой обозвал, а за что — про что? Какие я крамолы заводил? Какие козни строил? С Шуйскими сдружился… Да я Шуйских и в глаза-то сколько времени не видал! Этак-то винить можно! На-ка! Набросился ни с того ни с сего. Развести царя с царицей хочу… Господи Иисусе! Да зачем мне это, коли я и во двор-то государев езжу чуть не в год раз? Чего мне добиваться? Милостей царских? Так у меня все есть, ничего мне не надо. Ну, скажи, скажи ты, Бога ради, за что ты меня изобидел?

Последние слова Марк Данилович проговорил уже не раздраженно. В его голосе слышалась укоризна.

Правитель умел владеть собой; по его лицу трудно было угадать, какое действие произвела на него речь Марка. Теперь Кречет-Буйтуров замолк, Борис Федорович имел полную возможность позвать холопов и приказать удалить его, связать, выгнать из дома с позором или учинить что-нибудь иное в этом роде, но вместо этого он вынул из-за пазухи лист бумаги и подал его Марку Даниловичу, промолвив:

— Читай!

Кречет-Буйтуров стал пробегать глазами бумагу. По мере того, как он читал, лицо его выражало то удивление, то гнев.

Дойдя до имени боярыни Доброй, он воскликнул:

— И она здесь!

Потом он сложил бумагу и подал ее правителю.

— Что же скажешь? — спросил тот.

Марк горько усмехнулся.

— Что же сказать? Их много, я один, им ты веришь, мне нет… Зови палачей, вели меня казнить! — Потом он добавил: — Одно могу сказать: вот тебе крест святой, что ничего такого и в помыслах не держал, что там прописано. Все, что делал — делал, добра людям желаючи. Чист я перед Богом, перед царем и перед тобой. Поверишь мне — рад буду, не поверишь — казни.

Борис Федорович некоторое время молча смотрел в глаза ему.

Взгляд Марка был ясен и спокоен. Годунов протянул ему руку.

— Верю тебе.

— Спасибо! — с чувством ответил Марк, крепко пожимая Годунову руку.

Правитель изорвал бумагу в мелкие клочки.

— Видишь?

— Еще раз спасибо.

— Зато ты должен рассказать мне, за что они на тебя взъелись. Смотри! Без утайки!

— Сказ недолог. Всю эту штуку устроил поп Макар из моего сельца. Не по нраву, вишь, ему пришлось, что я не держусь порядков дедовских — завел школу, в кабалу не принимаю, оброк сбавил, ратников обучаю.

— Ратников обучаешь?

— Да. На случай, если в «поле» идти, так чтоб не с неучами!.. А за морем я повидал кое-что по этой части.

— Ишь, ты какой! Ну-ну, говори!

— Ну, вот, за это за все Макар меня и в еретики возвел; я терпел-терпел, а после пригрозил прогнать его. Он и обозлился. Поехал, знать, по соседним вотчинам и подписи собрал. А те злобятся на меня, что от них крестьяне ко мне переходят. Вот и все.

— Ан, не все!

— Как не все?

— Так. Почему вскрикнул: «и она здесь»?

Марк Данилович замялся.

— Это про боярыню Добрую Василису Фоминишну, — пробормотал он.

— А что ж она такая за особенная, что ты ее ото всех отличил?

— Да сдается мне, что она к Макару пристала не с того, с чего другие.

— А с чего же?

— Так, с глупства бабьего.

— Ой, ты что-то таишь! Ведь таишь?

Марк молчал.

— Сказывай-ка, брат, правду истинную.

Годунову про свое неудачное сватовство за Татьяну Васильевну, про любовь к нему боярыни Василисы Фоминишны.

— Вот оно что! Признаться, удивил ты меня! А боярышня тебе очень приглянулась?

— Уж так-то приглянулась, что вот уж сколько времени с той поры прошло, а все с тоски по ней извожусь.

— Гм… Жаль мне тебя. И та-то бабища чего взбесилась? Ты б еще посвататься попробовал.

— Что ж свататься на верный отказ?

— А то крадью повенчался б.

— Краденое счастье краденым и будет. Нет, уж, знать, воля Божья такова, — печально промолвил Кречет-Буйтуров.

Они помолчали.

— Ну, рад бы с тобой еще покалякать, да к царю ехать надо, некогда, — сказал Годунов. — Ты ко мне как-нибудь загляни.

— Благодарствую.

— А на меня не серчай, что я тебя изобидел: люди лукавые попутали.

— Помилуй Бог! Чего серчать?

— Чем я тебя за обиду вознагражу? Знаешь, хочется мне на твою вотчину посмотреть, как ты там все устроил чудно.

— Сделай милость, приезжай, рад очень буду.

— На деньках урву времечко, приеду к тебе.

На этом они и расстались.

— Боярыня Василиса Фоминишна, слыхала ль новость? — сказала, вбежав запыхавшись в светлицу, некая Софья Григорьевна, жена одного из местных вотчинников, первая вестовщица и сплетница.

— Что такое?

— Ах, матушка, такое, что руками всплеснешь. Еретика-то нашего стрельцы взяли и в Москву свезли!

— Ну!

— Честное слово! Сама видела, как взяли его. Он, это, в середине, а кругом все стрельцы. Такою он мокрой курицей сидел, куда и прыть делась. Яко татя повезли, хе-хе! Да и не далеко он, сказать правду, ушел от татя. Ну, я побегу.

— Что же это ты? Посидела б.

— Нет, нет, некогда. Надо еще забежать к Матрене Пахомовне да Марфе Игнатьевне, да…

Тут пошел длинный перечень имен чуть не всех жен окрестных вотчинников.

Какое впечатление произвело полученное известие на боярыню? Она сама подивилась, почему у ней так захолонуло сердце. Бывало, целыми днями и ночами думала, как бы Марку Даниловичу досадить, и никакой жалости к нему не чувствовала, только злобою распалялась. А теперь, когда месть совершена — ведь не для добра же повезли его стрельцы в Москву? — ей будто бы и жаль его. Старое проснулось, что ль? Да, старое… Оно и не засыпало.

— Ах, родной мой, родной! Как бы я любила, целовала тебя? Почто завязалась тут змея-разлучница? — шепчет боярыня, и злоба на падчерицу охватывает ее.

Чу! Скрипит дверь. На пороге Таня, бледная, заплаканная. У боярышни есть в доме много преданных людей; ей в свое время передали о прибытии отца Макара, об его разговоре с боярыней — у холопок были чуткие уши — передали и теперь привезенную Софьей Григорьевной весть.