Владимир Юрезанский - Исчезнувшее село

Стало нестерпимо тихо. Никто не взял пера, никто не записал деда Грицая, но, когда он отошел от атамана и снова опустился на завалинку, все посмотрели на него как на покойника. И уже тусклым жарким шопотом, черным ветром полетела эта весть от хаты к хате.

— Эх, пропадать, так с треском!.. — зло топнул ногой и плюнул Васька с гребли, удалой, бесшабашный парень, затейщик на погулянках, частый гость красноглазовских шинков. — Я же их, окаянных, действительно убивал! Раз дед Грицай идет добровольно, я тоже не отказчик. Гони, атаман, и меня чертям в зубы!

Васька с ухарской мрачностью достал из кармана широчайших штанов трубку и закурил, окутываясь едким дымом.

— Яша, — позвал он через минуту, уловив на себе пристальный колеблющийся взгляд своего закадычного дружка Яшки Голоты. — Давай вместе покатимся. Ты же бил?

— Ну?..

— Вот и все. Вместе били, вместе гуляли, вместе котам на потеху пойдем. А? Пусть об нас хоть девки поплачут!

Посмотрел Голота на атамана, посмотрел на громаду, окинул взглядом соседние хаты, переступил с ноги на ногу:

— Ладно. Пусть будет так.

— Вот это друг!.. — крепкой горячей рукой обнял его Васька с гребли. — Теперь нам Павлушку Нестеренка уговорить, и наша компания готова: хоть сейчас в поход.

Черными, большими, страшными стали глаза у Павлушки: тут же, во дворе, стоял парень. Опустил он ресницы. Впились, вонзились глаза в землю. А в сердце огнем полоснуло: «Устя!..» Уговорился он с ней пожениться после Покрова. Сколько теплых разговоров о будущей жизни короткими весенними ночами было! Сколько ласковых слов нашептала она ему о счастьи… Молчал Павлушка. Казалось, что вокруг него какие-то стены раздвинулись, стал он на виду у всех, выделенный, вытолкнутый, видный со всех сторон.

— Нет, хлопцы, не троньте моего Павлушку… — тихо и очень глухо сказал в отдалении его отец Петро Нестеренко.

— А что? — медленно повернул Васька голову и уставился хмуро.

— Не троньте… Верно: все знают, — он тоже убивал. Да и кто не убивал? Так… Но у него жизнь начинается. Лучше я с вами пойду.

Заплакала, забилась, запричитала где-то у ворот Нестеренкова баба. А Петро был очень бледен и тих. И, как бы оправдываясь, добавил:

— Здоровье мое стало слабое. Все равно не прошкандыбаю долго…

Жгучим, саднеющим гулом шли по селу имена добровольно вызвавшихся.

С Хорольского заулка, от кузни, приплелся больной, хрипло кашлявший Прищепа, иссохший от своей неотвязной многолетней сухотки, и, безнадежно махнув рукой, задыхаясь, сел рядом с дедом Грицаем на завалинку:

— Берите и меня, пока смерть не забрала. Для счету…

Потом вызвались бездетные вдовцы — Келюх, Дремлюга, Марченко и молодой парень Степура.

— Келюх, — послышались робкие отговоривающие голоса, — зачем ты сам в огонь лезешь?… Не ходи.

Но взволнованно и обреченно посмотрел Келюх.

— Как же? Ну, ты иди… Раз приходится выкуп за змеиную кровь давать, значит, надо кому-то итти. Нет, что же… Дело мое одинокое, бобыльское…

Горечь, которой не было сил сдерживать в груди, толкала людей на жертву за село: казалось, еще час-два такого напряжения — и уже вереницей будут вызываться добровольцы.

— Довольно! — крикнул Колубайко. — Будет с них. Зачем народ переводить зря?..

— Довольно!.. — точно очнулась, зашумела, задвигалась громада.

— Давайте лучше так сделаем, — продолжал Колубайко. — У нас перед убийством много молодежи в бега пошло. Вот их как убийц и покажем. Будто испугались наказания и скрылись бесследно. Кто может теперь проверить, что они раньше убежали? А список с ними будет большой…

— Правильно, правильно… — облегченно вздохнула громада.

— Гарась убежал, — стали вспоминать.

— Журба.

— Муха.

— Даниляк.

Насчитали десять человек.

Вечером началась гроза. Ослепительно вспыхивали молнии, и глухо урчал гром бесконечными потрясающими гулами. Но дождя не было. Сухо блистали огромные просторы то синего, то фиолетового света. Грохот с неба скатывался за дальние, невидимые во тьме края горизонта и сотрясал землю тяжелыми толчками. От грозы еще тревожней и безысходней было на селе…

Утро встало пасмурное, серое, в глухих низких облаках. Все село вышло за околицу провожать отдающихся в пасть беспощадного закона.

«За громаду, родные, страданья принять готовятся. Хотят вольность и право казацкое нам спасти», — с тяжелым чувством думал каждый.

В чистых белых рубахах, как перед смертью, шли девять человек среди огромной толпы. В поле, за греблей остановились, — начиналась узкая дорога между волнистых стен спелой ржи.

— Простите нас, если кого чем обидели!.. — поклонился дед Грицай.

И за ним на все стороны поклонились остальные.

— Нас простите! Нас… — зашумели горькие, вспыхивающие голоса.

— Спасибо вам, браты! Спасибо. Сердцем говорю: век не забудем, — обнимал и целовал каждого атаман Цапко. — Все село, внуки и правнуки почитать вас будут. Не выдавайте никого. Держитесь крепко!..

— Не выдадим. Пока сил хватит…

И вот отделились, тронулись девять человек. Уменьшались, уплывали длинные белые рубахи. Пошли с ними и два назначенных провожатых с списком. Громада стояла неподвижно. Волны золотистой ржи скоро скрыли, заслонили фигуры ушедших.

Глухо плакала Нестеренкова баба. Бледен и подавленно нем был Павлушка.

Сурово, злорадно, ненавидяще-враждебно встретило екатеринославское наместническое правление турбаевских казаков. Робкой кучкой, будто странники, идущие на богомолье, переступили они через порог высокой канцелярии, а там уже пошел перепархивать от стола к столу острый слух: «Убийцы Базилевских… Смотрите, смотрите, какие злодейские рожи»…

Доложили Коховскому. Вышел он нервными мелкими, шажками, близоруко прищурился и закричал тонким надменным голосом:

— Почему девять? Где остальные?.. Ведь я же сказал, — двадцать!..

— Так что… ваша светлость, остальные в бегах… скрылись неведомо… — стали объяснять провожатые.

— Что-о? Убежали?.. Как же вы вели их? Где ваше оружие? Головы поснимаю! Арестовать их! Заковать в кандалы мерзавцев!..

Моментально солдаты схватили турбаевцев, вывели во двор, загнали в большой затхлый каменный сарай, надели на них тяжелые железные наручники и ржавые ножные кандалы.

— Да мы не убийцы! Что вы делаете? Мы только провожатые… — плакали двое и указывали на список, который не успели сдать.

Только на другой день разобрались в канцелярии в списке, и провожатых освободили. А девять назвавшихся убийц, по распоряжению Коховского, были отправлены по этапу в Градижск, где в нижнем земском суде шло дознание об убийстве.

Тяжелы кандальные цепи, не мил свет белый на степных дорогах, в духоту, в жару, в пыль, когда железо нестерпимо едко раскровянит ноги, когда сил нет итти — и в глазах черными пятнами кружится поле и небо, а спины и плечи ноют от ударов солдатских пищалей. Не дошел Прищепа до Градижска, не одолел худым, исхарканным сухоткой телом трудного пути: на третьем перегоне упал, захрипел кровавой пеной изо рта и умер — погас, точно свечной огарок, сбитый пинком ноги с своего места. Тут же, в степи, среди сиротливых просторов закопал его конвой — и погнал остальных дальше.