Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!

В то время и случилась у Кирилы душевная распутица. Вдруг все ему безразлично стало, тягостно, раздражающе. Он жил, а будто и не жил, видел, но не узнавал, слышал, но не придавал услышанному значения. Вот и весть о нижегородском ополчении во главе с Пожарским лишь коснулась его сознания, царапнув мыслью: не поднять болезному князю такое громадное дело, не довести до конца…

И вот теперь, сидя в съезжей избе на ярославском посаде, Кирила невольно искал в облике и поведении Пожарского признаки падучей болезни. Рубцы на голове князя если и остались, то под шапкой русых волос их не видать. Затылок или всю голову в отличие от бояр и большинства думных и поместных дворян он не бреет, предпочитает стричься. Взгляд цепкий, внимательный. Лоб высокий, крутой. Но красавцем Пожарского не назовешь. Лицо у него скорее мужицкое, нежели княжеское. Глаза глубоко посажены. Нос крупноват, чуть клюваст. Губы широкие, но верхняя тоньше нижней. Голос глухой, но приятный.

Что до прозвища Хромой, то оно приклеилось к нему еще в те годы, когда в жарком бою с крымскими татарами Пожарский был ранен в ногу, но не покинул поля боя, пока возглавляемые им стрельцы не обратили степняков в бегство. Пять лет службы на западной границе закалили его духовно и телесно. Затем столь же стойко и решительно Пожарский громил вторгшихся на Русь поляков и воровских тушинцев. Со временем его хромота стала малозаметной, а прозвище приобрело почтительный оттенок. Хромой — значит заслуженный, бывалый, показавший себя в бою…

Спасибо Иринарху, что направил Кирилу в Ярославль. Имени Пожарского старец не назвал, но оно и без слов сказалось. Вот человек, не искавший боярской шапки у самозваных лжецарей, не запачкавший себя дружбой с коварно поналезшими в Москву иноземцами, не перевертень, не мздоимец, не горлопан, а честный воин, отчизник, семьянин. Подобных ему среди нынешней знати по пальцам сосчитать можно. Да такого богатыря никакая немочь не возьмет, а если и возьмет, он ее силой духа превозможет…

В переднем углу съезжей избы по бревенчатой стене приразвернута малиновая хоругвь князя Пожарского. С нее взирал изображенный до пояса Господь Вседержитель. В левой руке он держал раскрытое Евангелие, а правой благословлял присутствующих.

Вглядевшись в мелкие буковки, Кирила наконец понял, что Новый Завет раскрыт на словах от Матфея: «Приидите, благословенны Отца моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира». А края хоругви украшали тропарь и кодак Всемилостивому Спасу: «С вышних призираяй и убогия приемляй, посети нас озлобленные грехи, Владыко Всемилостиве; молитвами Богородицы даруй душам нашим Велию милость».

«Любопытно бы взглянуть, что изображено на исподней стороне хоругви», — думал Кирила.

Размышления эти не мешали ему следить за сообщениями Вельяминова и Погожего, за тем, как Пожарский выхватывает из них главное, прозорливо оценивает, а вопросы устройства, жалованья и кормления новоприбывших переводит на Кузьму Минина. Сразу видно, что они все делают в товарищах, понимая друг друга с полуслова.

Минин, по слухам, тоже человек бойцовского склада. Еще до того, как его стараниями собралось нижегородское ополчение, Кузьма дрался с изменниками у села Козино в Ворсме и в Павлове-на-Оке под началом воевод Андрея Алябьева и Бориса Репнина, а во время московского восстания заодно с горожанами — у Покровского собора на Рву, на Лубянке и Сретенке, считай, рядом с усадьбой Пожарских. Но в ту пору они с князем друг друга еще лично не знали. Именно он убедил нижегородцев поставить во челе ополчения князя Пожарского, сказав о нем: «Сей муж душою прям, в измене не замечен. Такой нам и нужен»…

— Исполать [32] Хвала, слава; спасибо; ай да молодцы! вам, други! — подвел итог услышанному Пожарский. — Ныне вы не просто свои отряды в общую копилку кладете, нынче вы в нее свои души кладете. Теперь она у нас с вами одна! Так не отступайте же от нее ни на шаг!

Не успели воеводы от таких слов плечи развернуть, головы вскинуть, глазами заполыхать, Пожарский вновь заговорил деловым голосом:

— Посему мой вам наказ: праздно на Пахне не сидеть, а учить новичков ратному делу. Так следует учить, чтобы пот градом сыпался! Да и старым служакам не грех с ними по-возиться. Я днями у вас побываю, на месте всю изготовку проверю. А теперь ступайте! Мы с Федоровым сами побеседуем.

Дождавшись, когда шаги воевод на крыльце затихнут, Пожарский и Минин обратили ожидающие взоры на Кирилу.

Пришлось ему заново о себе рассказывать.

На этот раз он старался быть по-военному краток. Лишь историю с убиением Прокопия Ляпунова изложил в подробностях, да и то затем, чтобы Пожарский знал, кто на самом деле виноват в его смерти. Пан Гонсевский, вот кто!

— Это как же тебя надо понимать? — так и впился в него едким взглядом Пожарский. — Ивана Заруцкого выгораживаешь? Выходит, еще не отрешился от него?

— Отрешился! — с трудом выдержал этот враз потемневший взгляд Кирила. — Но ложь умолчания все равно остается ложью. Лишние грехи мне ни к чему, — голос его невольно задрожал. — Уж не обессудь, князь!

— А скажи-ка, мил человек, — миролюбиво вопросил Кузьма Минин, — про ложь умолчания ты сам додумался, али за кем другим повторил?

— За батюшкой Нечаем Федоровичем.

— Ну, это повтор хороший. А теперь расскажи, как ты попал к Иринарху…

Были и другие вопросы — об отце, о Сибири, о тамошней службе, о том, каким образом Кирила связан с Авраамием Палицыным. В конце концов Пожарский и Минин решили: быть ему для начала вторым дьяком Казанского приказа при Совете всей земли. Дьячит в нем Евдокимов Афанасий, сын Жданов, человек дельный, опытный, хорошо знающий положение дел в казанских и мещерских краях, но за сибирским столом никогда прежде не сидевший. Вот пусть Кирила за этот стол и сядет. Не место к голове идет, а голова к месту.

Приказная изба стояла на посадском торгу, который с наступлением обеденного часа стремительно опустел. Рублена она в два верха. На первом разместились столы Поместного приказа и Большого прихода, на второй вели две крутые лестницы: одна — на половину Новгородской, Устюжской и Соли-Галицкой четвертей, другая — в палату Казанского и Разрядного приказов.

Афанасий Евдокимов оказался невысоким дородным человеком лет сорока — сорока пяти. Его стол занимал лучшее место — у окна на лицевой стороне избы. Окно, несмотря на удушливые дымы, было распахнуто настежь, поэтому Кирила и Евдокимов заметили друг друга, еще когда Кирила шагал через обезлюдевшую площадь.

— Можешь не добрыдничать, — едва глянув на вошедшего, досадливо махнул рукой Евдокимов. — Лучше говори, с чем пришел.