Франтишек Кубка - Мюнхен

Она писала: «Мы не знаем, какой образ жизни ведет пан Мартину на своей шикарной вилле на Ольшанах, но пусть он имеет в виду, что разгневанный народ может наказать его по-старочешски».

— Этого никак нельзя позволить! — сказал Ян.

— Конечно нет. Но не забывайте про еду. Или вам это чтение испортило аппетит? Меньше чувствительности, молодой человек! — Лаубе кивком показал Яну, чтобы он выпил. — Придут еще и худшие времена. И пожалуйста, немного цинизма. Иначе вам будет трудно!

В ресторане, который был похож на старый парижский дансинг, было душно. Пахло пудрой, вином и сладковатым порошком от насекомых.

— У Гольдшмидтов было веселее, — проговорил Лаубе. — Во времена императора Франца-Иосифа бордель обычно так и называли борделем. Вот эта была Прага! А теперь все подделывают под Париж. И газеты тоже…

Лаубе встал, попросил у цыгана-скрипача скрипку и начал играть в сопровождении всей капеллы. Звук был несколько резкий, но играл он хорошо. При этом Лаубе хвалился:

— Если мы, евреи, едим свинину, то по бороде у нас должно стекать сало. Если мы играем на скрипке, то делаем это с чувством тех своих праотцов, которые на вербах у вавилонской реки повесили цитры свои…

Он доиграл «Библейскую песню» Дворжака и отдал скрипку цыгану. Тот, принимая ее, поклонился. Все хлопали в ладоши.

— Вы не спрашиваете, чешский брат, почему я здесь с вами мучаюсь от скуки? Чтобы помочь вам выбраться из калоши!

Лаубе встал, кивнул одной из дам, завсегдатаек ресторана, и пошел с ней танцевать. Окончив танец, он сказал ей:

— Закажи себе один коньяк за мой счет, Марион.

И снова вернулся к Яну, который перечитывал вечерние газеты.

— Бросьте вы их к черту, — проворчал он.

— Я им не поддамся! — Ян ударил кулаком по столу. Он выпил вина, глаза его заблестели.

— Таким вы мне нравитесь! Но возникает вопрос: вы хотите бороться, сидя в тюрьме?

— Нет, я представлю доказательство, десять доказательств, сто….

— Потише, потише. Кто вам это напечатает?

Ян молчал.

— Это напечатаю вам я! — выкрикнул Лаубе. — Но лишь в том случае, если вы станете редактором «Демократической газеты». Хе-хе… Вот это идея, не так ли? У безработного никто статьи брать не будет. Безработного могут посадить. В то время как с редактором «Демократической газеты» будут почтительно здороваться. У вас будет иммунитет, чешский брат, против всяких жизненных невзгод. Человек должен быть всегда кое от чего застрахован. А я окружу вас стеной, крепостной стеной «Демократической газеты»… И если вы даже не предъявите доказательство правды, они будут бояться наложить на вас руку. Газета есть газета, а «Демократическая газета» — это газета всех газет! Разве был бы я ее шеф-редактором, если бы это было не так? Или вы безнадежный лентяй и не хотите работать?

— Почему бы я не хотел работать?

— В таком случае мы договоримся, чешский брат!

Он заказал новую бутылку и орешки.

— Ну что? Пойдем к нам? У нас вы будете иметь возможность агитировать за свою Россию, насколько вам позволит горло. Будете заправлять русской рубрикой. Умело, разумеется. «Демократическая газета» должна начать смотреть и на восток. Эту мысль высказал Бенеш на недавнем совещании, и весь административный совет согласился с ним. У вас, как мне кажется, искаженные представления о нашей политике. Мы балансируем, понимаете? Мы находимся в центре Европы. Мы нужны Франции. Проводим французскую политику. Строим «Шкоду». Построим и другие военные заводы. Будем продавать оружие Югославии, Румынии, а если захотят, то и Советам. К какому концу это приведет — не знаю. Пока что мы умиротворяем Германию: «Можете потихонечку вооружаться, господа. Англия вам сочувствует, Америка сует вам доллары. Господа стальные магнаты, наше вам почтение!» Вот наша политика! А за это время поднаберутся сил наши аграрии, прибавится миллионов у пана Прейса. Но вы можете с чистой совестью писать у нас о России. Или вы хотите умереть с голода, чешский брат? Хотите скитаться до тех пор, пока не угодите в тюрьму? Давайте свою неоскверненную руку. Не бойтесь, что испачкаетесь!.. Пошлем вас в Женеву, Париж, и на Москву еще снова посмотрите. Жена будет рада, когда пришлете ей оттуда письмо. Я не буду вам препятствовать, если вы хотите покончить жизнь самоубийством, но если вы хотите жить, как вам нравится, вот вам моя рука. Слышите? Это колокола родины. Они кричат: «Хлеб, хлеб…» Я даю вам хлеб. И возможность разделаться с этим Горжецем.

Медленно и нерешительно Ян Мартину подал руку Арношту Лаубе.

Лаубе засиял от удовольствия.

— Пан старший официант, — крикнул он, — настоящего шампанского! И по крайней мере двух девушек за наш стол! Обмываем сделку с завтрашним полноправным редактором «Демократической газеты»!

В эти дни Ян ходил, посвистывая, хотя мать отреагировала на его участие в процессе так, как он и ожидал: «Имя Мартину осквернено!»

Она сердилась на Яна за то, что он вмешался в это гнусное дело и в своих показаниях открыл чье-то неприглядное прошлое, которое могло быть забыто. Ныне ни для кого не было секретом, что ее единственный сын не только дважды дезертир, так как сотрудничал с большевиками. Но даже осмелился на суде говорить против генералов. И хотя это не австрийские генералы с зелеными плюмажами и золотыми воротниками, но все же генерал есть генерал, а у сильных мира сего лучше не стоять на дороге. Как ни старалась мать, не могла вспомнить, чтобы кто-нибудь из Хегеров, а Ян по материнской линии не кто иной, как потомок Хегеров, стоял перед судом. Даже в качестве свидетеля. Нет, Ян не удался. Пишет в газеты, а родители так хотели видеть его преподавателем. Ведь для этого они отдавали его учиться. Ушел на войну, не был дома десять лет, потом наконец возвратился с женой и ребенком и вот сидит без работы. Конечно, он получил высшее образование, но одного ведь этого мало. Когда-то он писал стихи. А теперь занялся описанием той революции, которая совсем его испортила. Ян говорит, что Масарик через Регера, ее двоюродного племянника, дал понять, чтобы дело того генерала стало достоянием общественности. Это, конечно, только оправдание, не более. Масарик не может терпеть какого-то генерала Гайду, который, собственно, больше является торговцем, нежели генералом. Но почему именно Ян должен это дело вскрывать, давая показания, и при этом вредить самому себе? Ян говорит, что уже не будет висеть у них на шее, что будет работать редактором в «Демократической газете». Хорошо. Ведь это позор, что Таня, жена ученого человека, дает частные уроки как студентка. Если бы она учила французскому или немецкому, то это еще можно было бы понять. Но кому сегодня нужен русский язык? Коммунистам?.. Теперь Таня перестанет давать уроки и будет больше заботиться о Еничеке, который стал уже больше бабушкиным, чем маминым. Мать рада, что Ян наконец нашел работу. Но это все же не должность для Яна. Редактор? Что это такое, редактор?