Томас Фланаган - Год французов

— Посмотрим, Кейт. Поживем-увидим, а пока ждут дела насущные. Фогарти ни черта не смыслит в кладке стен, а Падди Джо и того меньше.

— И Падди Джо, как всегда, скажет: «Славный сегодня денек, капитан», и ты, как всегда, ответишь: «И впрямь славный». И таких, как Падди Джо, нам предстоит сгонять.

— Ничего подобного! Отец Падди Джо купил у нас участок, когда наш дедушка умер. Это не какие-нибудь чужаки, вроде О’Молли.

— А Избранники к нам, по-твоему, с луны свалились? Нет, с ними надо покруче, доброта в Мейо и гроша ломаного не стоит.

— Значит, Кейт, мне повезло. За тебя не меньше миллиона дадут.

Она сидела на краешке кресла, вцепившись в подлокотники, черные волосы рассыпались по вороту домашнего платья. Купер знал, что ему и впрямь повезло. Разве в удовольствие будут азартные игры или охота, когда подле тебя в доме такая женщина, с такой и поспорить приятно, и в постель лечь — для ласк она самой природой создана. Удивительно, даже жутковатое сочетание: холодный трезвый ум и пылкая чувственность. Да, семья у них прочная, хотя и беспокойная.

Купер распахнул двустворчатую дверь и вышел на террасу — оттуда вдали видно и Фогарти, и старого Падди Джо, и малого. Права Кейт. Уж она-то знает этих людей, как никто, и все же, послушай он ее — окажется в тупике. Конечно, кровожадной Кейт приятно видеть, как муж во главе своих йоменов огнем и мечом усмиряет Киллалу, но этот воинственный выпад жены не соразмерен с происшедшим. Судя по всем сообщениям, в Уэксфорде генерал Лейк занял своими войсками все деревни. Но ведь там полыхало восстание, и действовал генерал по законам военного времени. Конечно, и у самого Купера полегчало б на душе, увидь он этих Избранников на эшафоте. Но ему не доставало жестокосердия супруги. Ведь он, хоть и не распространялся об этом, горячо любил Мейо.

Несмотря на скудное воображение и еще более скудное знание времен минувших, он порой спрашивал себя, а какими предстали эти земли перед его пра-пра-пра, в общем, далеким предком, каким-нибудь сержантом в армии Айртона. [9] Айртон, Генри (1611–1651) — видный английский парламентарий, цареубийца. Католики, как всегда, взбунтовались, сотни поселенцев вырезали, а тысячи обездоленных обрекли на смерть на зимних дорогах Ольстера. В Англии Кромвеля ждали неотложные дела, но он все-таки выбрал столь недостающее ему время и подавил восстание, охватившее уже всю Ирландию. Крупные земельные угодья купили английские компании, а те, что помельче, отошли в награду солдатам. Таким вот образом лондонский жестянщик сержант Джошуа Купер и попал в Мейо. И землю принес ему не клинок завоевателя, а меч господень, карающий святотатцев. Угрюмый, поверженный народ, дремучий и косный. Средь него и утвердился в новых владениях далекий предок Купера.

Так цепь поколений связала сержанта Купера с капитаном Купером, владельцем Холма радости. Но кто в этой цепи первым стал считать землю исконно своей, то есть заявил на нее права куда большие, чем оговоренные в бумагах? Кто первым отринул предка-жестянщика и возомнил себя джентльменом, не просто владельцем усадьбы, но и безраздельным господином? Может, сын Джошуа, Джонатан, сговоривший в 1690 году своих дружков подсобить королю Вильгельму в битве на реке Бойн, а потом при Огриме и Лимерике. Затем вернулся домой и пять лет защищал Холм радости от пиратов и остатков разбитой армии Якова Стюарта. Джонатан и построил усадьбу, что стоит и по сей день, он и дал ей название. Тяжелые ставни с бойницами для кремневых ружей напоминали о былых страшных пиратских временах, зато название, Холм радости, говорило о том, что Джонатан нашел в Мейо не только болота и кровь. Портреты основателей династии, Джошуа и Джонатана, смотрели со стен обеденного зала, один — суровый пуританин, другой — сторонник короля Вильгельма, из-под бычьей шеи торчит кружевной воротник, первый признак болезни, имя которой — чванство. Библейские имена предков умиляли Купера: Мейо — их, истинно их земля обетованная, их Ханаан.

С дедовских времен стены дома (похожего больше на военную крепость) обвивал плющ. Комнаты мало-помалу заставлялись громоздкими кроватями и шкафами, их покупали в Дублине и морем везли в Киллалу. В гостиной, как хвастал дед, еще в его бытность молодым однажды играл великий слепой арфист Каролан и даже сочинил танец, назвав его в честь хозяина дома. Брачные узы еще крепче вплели Холм радости в сети протестантского владычества, которыми история опутала Мейо. Ставни с бойницами отошли в прошлое, равно как и ставшие легендой основатели рода Джошуа и Джонатан. Сейчас земля принадлежала Куперу. А он — ей. Когда-то в туманном и зыбком, как болото, прошлом землей этой владел род О’Доннелов. Однажды молодой Ферди О’Доннел, тоже арендующий у Купера горбушку холма, показал прелюбопытнейшую диковинку: клочок пергамента, на котором выцветшими, цвета засохшей крови, чернилами удостоверялся этот канувший в Лету факт.

Под сенью деревьев на берегу тихого озера Карра стоял просторный красивый особняк в четыре этажа из светлого песчаника. Почти новый, и десяти лет не будет, построил его, вернувшись из Испании, отец нынешнего владельца, Джордж Мур-старший. В середине восемнадцатого века, запуганный грозными антикатолическими законами, он уехал в Испанию, поклявшись либо разбогатеть, либо пойти по миру. Несколько лет работал бухгалтером, потом женился на дочери такого же, как и он, ирландского эмигранта. К восьмидесятым годам он сделался едва ли не первым купцом в Аликанте, у него были также свои виноградники, свои суда, курсировавшие с товарами меж Испанией и ирландскими портами: Голуэем, Уэстпортом и Киллалой. На тех же судах втихую провозилось кое-что и более прибыльное: бренди, кружева, шелка, атлас. Только выгружались эти товары на пустынном побережье провинции Коннахт.

Но, и живя в Испании, Мур в душе оставался ирландцем и с первых дней твердо решил вернуться в Мейо. Двое сыновей, Джордж и Джон, получили его стараниями образование в Англии, при наставниках-католиках. Постарался он и при первой же возможности съездить на родину. Было это в 1780 году, когда вышел Закон о помиловании. Католикам разрешили присягнуть на верность Георгу III и сохранить за собой земли на условиях долгосрочной аренды. И, сиживая вечерами на террасе своего белого, с плоской крышей дома в Аликанте, на берегу Средиземного моря, глядя на миндальные и апельсиновые деревья, он видел мысленным взором бурые торфяные болота Мейо и раскисшие от дождей поля. Вспоминались родные края, и когда он провожал с дощатых, послуживших на своем веку причалов суда в Коннахт, груженные вином, и когда встречал их с грузом золы из водорослей. А скопив несметные богатства (в Мейо поговаривали о баснословной сумме — 250 тысяч фунтов стерлингов), он продал в Испании почти все, кроме виноградников и дома на тенистой, поросшей пальмами улице, и вернулся на родину.