Томас Фланаган - Год французов

— И этот час придет, вот увидишь, — убежденно повторила Грейс.

Все только и говорили ей, что придет день, час — и она увидит, будто до сих пор она жила слепой, а перед ними, как перед Адамом и Евой, открывался весь мир — так говорилось в любимой матерью английской поэме.

— Может быть, — кивнула она, — может, и увижу.

Но видела она лишь свою душу, осязала лишь свои чувства, свое горе, свою тоску по Джону и ощущение неотвратимой беды.

При прощании, когда Элен уже сидела в седле приземистой крепкой кобылы, Грейс взяла ее руку в свою.

— Несносная ты девчонка! — улыбнувшись, сказала она. — Неужто из-за страсти ты могла бы встать на путь Кейт Махони и где-нибудь на сеновале позволить Джону все?

— Не из-за страсти, — спокойно ответила Элен. — Я не умею назвать свое чувство. Горько и обидно, что он так и не познал меня.

— Я часто думаю, как это бывает, — призналась Грейс.

— Любая девушка об этом думает. — И Элен улыбнулась в ответ. — Один из немногих вопросов в жизни, на который мы обязательно получим ответ. Тот или иной.

— Пока ответ этот очень короток, — посетовала Грейс, — разве что спросить об этом у замужней женщины.

У ворот, в которые совсем недавно проскакал Рандал со шпагой огримских времен и увел за собой сотню крестьян, Грейс крикнула подруге:

— Помни, восстала Гэльская армия!

Но Элен уже скакала прочь, головы она так и не повернула.

По дороге домой она не встретила ни души. Дорога пустынна и тиха, точно ночью. Однако сейчас день, ярко светило солнце. В эту пору оно не спускает знойного пристального взгляда с холмов, полей и лугов, словно подернутых прозрачной глазурью, как полотно старой голландской школы в гостиной О’Даудов в Эннискроуне. Зоркий глаз Элен примечал каждую мелочь: неубранное поле, молодую рощицу, за которой паслось несколько чернобоких коров, одинокий куст терна. Вот на обочине пустая хижина: небось все мужчины ушли с повстанцами, но куда же девались женщины? Но тут же вспомнила: в этом домишке женщин не было, здесь жили два брата, молчаливые, груболицые, сама жизнь на скудной земле приучила их к немногословью. А за хижиной — черная каменная плита на двух камнях, здесь в далекие дни гонений католики отправляли свои службы — так рассказывал отец. По воскресеньям собирались крестьяне, садились в кучку, женщины покрывали головы черными платками. Перед их взорами священник (объявленный властями вне закона) свершал таинство, превращая хлеб в плоть господню, а вино — в кровь. Сейчас все переменилось к лучшему, говорил отец, есть церковь и в Киллале, и в Балликасле. Службы проходят открыто, и священников готовят не за морем, а в Ирландии. История нарушила безмятежный покой голландского полотна. Под трещинками на лаке происходили разные события, менялась жизнь. Элен ненавидела историю. История разлучила ее с Джоном.

Она остановила лошадь на пригорке, откуда виднелась бухта; тонкие, проворные руки отпустили поводья. Бухта пуста, ни паруса, ни чайки на сером, безжизненном море. История пришла в их край морем, бросили якорь три иноземных корабля, высадились солдаты, привезли мушкеты, пушки. А с ними на Килкумминскую косу высадилась сама история, которую наблюдали рыбаки с порога своих хибар. И враз ожила, обрела плоть и кровь поэзия. Нет, не стихи, некогда читанные матерью, не Голдсмит и не Томсон, отнюдь не «Времена года»: «Наступает час прогулок одиноких, меж холмов далеких и высоких». А те старинные стихи на пергаментных свитках, что лежат у отца в библиотеке, написанные черными, совсем не похожими на английские буквами: они предвещают корабли из Франции, золото из Испании, освобождение Гэльского народа. И все это вместе — история, поэзия, абстрактные понятия, слова — вдруг собралось воедино и обрушилось на мир, в котором она жила. Но мир выстоял, лишь ужесточился: словам жизни не перемочь. Жизнь — это и болота, в которых гибли люди с распоротыми животами; это и черные эшафоты, и тюремные застенки, которые не откроешь никакими словами. Высокая, стройная, стояла она, расправив худенькие плечи, и смотрела на бухту, как на заклятого врага, которого не одолеть, не сдержать. К ней вдруг пришла несвойственная возрасту мудрость, не доступная ни ее отцу, ни возлюбленному.

Однако мудрость ее оставалась втуне, ибо все вокруг уверяли ее, что она ничего не понимает в делах мужских, государственных или военных, что ее масштабы мелки перед стратегией генералов. Тесен ее мирок. А в том, раздольном мире «устраивали» разные дела мужчины, занимались куплей-продажей, организовывали комитеты; мужчины покидали как лачуги, так и усадьбы — их влекли слова воззваний, зеленое шелковое знамя. Ее же мирок ограничивался вышивальной комнатой, лоскутами пестрой материи, ласкающими слух стихами да жестокими романами, которыми жила мать. Мудрость слышалась ей и в скрипучем голосе отца, за спиной его опыт прожитых лет; и в страстных речах Джона, в красивых блестящих словах, рассуждениях о будущем. Мудрость виделась ей и в крестьянах, торгующихся за каждый грош на базаре, и в фермерах-скотоводах, прикидывающих прибыль. Своим же острым и проницательным умом она нимало не гордилась, равно как и своими глубокими суждениями и деловой хваткой. Она даже и не подозревала, что наделена этими добродетелями. Сейчас она чувствовала себя потерянной, озлобленной неизвестно на кого и еще тосковала о разлученном с нею Джоне.

Она скакала домой, в Замостье. Там отец снова примется утешать ее: дескать, Джордж все «устроит» и Джону не доведется кончить свои дни на «черном эшафоте», описанном Голдсмитом.

Поздно ночью, оставшись одна в спальне, она, к собственному удивлению и испугу, зажгла свечи, поставила по бокам трюмо, оставшегося после матери, сбросила скромную ночную рубашку белого ситца и застыла, разглядывая себя в зеркало. Она столь редко видела свое тело, что на минуту показалось, будто перед ней — другая девушка, неизвестно как попавшая сюда и нарушившая ее покой. Испуг этот вскорости миновал, она признала в зеркале самое себя. Черты лица в неярком свете трудно различить, привычное задумчивое выражение скрывало все чувства. Ей не раз говорили, что лицом она удалась. Хотя красивым не назовешь: угловатое, костистое, слишком высоки скулы, слишком решительно выступает небольшой подбородок, слишком велик тонкогубый рот. Еще мать, едва ли не виновато, говорила ей, что она не красавица. На красоту в каждую пору своя мода, а Элен уродилась не модной. Правда, мать сказала, что у нее приятные глаза, и, раз они выделяют ее, значит, нужно обратить это себе на пользу. Голубые глаза, скудно освещенные свечами, вглядывались в зеркало. Чужое тело, в то же время ее собственное. Для девушки слишком высока, все отмечают. Мать говорила, что и сама она, и все женщины рода Мак-Брайдов были рослыми. Что уж тут поделать? Разве что держаться прямо, не горбясь, и достойно встречать уготованную судьбу. У девушки в зеркале маленькие, торчком груди. Она потянулась было к ним рукой, но стыдливо отдернула. Тело полускрыто тенью, но длинные ноги и бедра видны хорошо. Она повернулась, и девушка в зеркале — тоже. На мгновение из бездонной черной глубины зеркала в огоньке свечи мелькнули белые бедра. Она подняла руки, приложила к щекам и замерла, не сводя взгляда с зеркала.