Томас Фланаган - Год французов

Не пытайтесь представить себе наше положение по прочитанному о временах террора в Париже. Его вершила городская чернь, подстрекаемая жестокими словоблудами, «создававшими идеальный общественный строй». Киллалские мятежники — крестьяне, ими двигали глубокие и давние чувства — отсюда и их первобытная, звериная злоба. Конечно, невелика разница, перережет мне глотку деревенский или городской лиходей, однако, вглядываясь в этих людей, я видел далекое прошлое, которое коверкает и настоящее. Словно в недрах болотных топей, лопата наткнулась на останки затерянного мира, просоленные едким прошлым. О восстании сейчас пишут многие верные короне люди, в том числе такие мастера пера, как господин Роландсон, он даже рисует воображаемые портреты вождей восстания: тяжелые обезьяньи челюсти, низкие лбы, глиняные трубки и прочее. Я не узнаю по этим портретам ни Ферди О’Доннела, ни презренного Мэлэки Дугана, ни даже злобного головореза, именовавшего себя «капитаном», О’Кейна. Истинные ирландцы имеют мало сходства с этими карикатурами.

Угодно ли вам вообразить приятный вечер в конце лета, небо еще не подернуто облаками, легкий ветерок с Атлантики гуляет по улочкам маленького городка. В такой вечер приятно беседовать за чашкой чаю или читать роман в садовой тиши, любуясь солнечными бликами на траве. Скоро ужин в кругу близких людей, невинные суды-пересуды местных новостей, забот приходских и куда более значимых — мирских. Таков, по моему представлению, признак не просто организованного общества, а и самой цивилизации. Поначалу, живя в Киллале, я был уверен, что в Ирландии жизнь такая вполне достижима, как и в Англии. Мы с моей дражайшей Элайзой делали все, что в наших силах, чтобы уверенность наша облеклась в дела. Нам с радостью взялись помочь и новые друзья, к примеру господин Фолкинер. Но едва ли не с первых шагов, как я уже отмечал ранее, зародилось подозрение, что всходам культуры в Ирландии мешают корни давнего прошлого.

Стоит, видимо, рассказать о «капитане» О’Кейне, ибо он представляет сегодня те мрачные времена былого. Он словно порождение мглы, наделенное таинственной силой. Родом не из Мейо, несколько лет арендовал землю в Белмуллете, чуть не на самом берегу сурового, серо-свинцового океана. Ходили упорные слухи, что некогда он был священником, но лишен сана за бесчинства и порок. Сам он слухи эти не рушил, скорее, даже потворствовал им, ибо имя его стали произносить с благоговейным страхом: ирландские крестьяне благоговеют даже перед самыми недостойными служителями церкви. Очевидно, кое-какое образование он получил, ибо владеет всем арсеналом расхожих фраз, на которые не скупился, к радости своих единомышленников и к ужасу и отвращению людей, преданных королю: громогласно поминал Гэльскую армию и предрекал, что с наслаждением искупается в реках «саксонской крови». Видом он неказист: мал ростом, толст, кривоног, лицом красен, точно свекла, с грубо очерченным ртом.

Однажды он нагло заявился в мое жилище, зная, что О’Доннел в отъезде, в Кроссмолине, и принялся стращать: дескать, ваши жизни всецело зависят от прихоти повстанцев.

— Вы, как кукушки, наплодились по всей Ирландии в чужих гнездах, — разглагольствовал он, привалившись к одному из книжных шкафов. — Пора народу Гэльскому от вас избавиться. Вы нас веками давили. Теперь наш черед пришел. — По-моему, он был пьян, так как стоял предо мной раскачиваясь, а за лысиной его маячили головы Джереми Тейлора и Ланцелота Эндрюса. — Все ваше племя в море сбросим.

Трудно же птиц-кукушек в море сбросить, подумалось мне.

— Вашему делу это только повредит. — Я старался говорить как можно спокойнее. — Ваша армия возложила на вас ответственность за безопасность гражданского населения.

Он отхаркался, точно собрался плюнуть на мой турецкий ковер.

— Вы бы уж нас давно всех перебили: и мужчин, и женщин, и детей, — да только землю пахать да скот пасти некому.

— Обижать беззащитных — великий грех. Это любой христианин знает.

— Ишь, беззащитные, — глумливо ухмыльнулся он. — Совсем по-другому запели, когда в нашей шкуре оказались. Теперь на нашей улице праздник.

Я промолчал, сочтя более благоразумным не подливать масла в огонь. За прошедший месяц я не раз задумывался о судьбах протестантов Уэксфорда: по рассказам, мужчин и женщин закалывали прямо на мосту и бросали в реку лишь потому, что они исповедуют эту религию.

— Когда я вижу ваши островерхие церкви, точно в дурацких колпаках, когда слышу ваш язык, меня, ей-богу, прямо блевать тянет.

— Ну, язык этот и вам не чужд, — парировал я, — чувства свои мне изливаете весьма красноречиво.

Голубые глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, красное лицо побагровело.

— Не по своей воле я этот язык выучил. На вашем языке и деньги считают, и землю меряют. Только круглый дурак английский не выучит. — Он внезапно повернулся, схватил обеими руками книги и швырнул на пол. Под его сапогами оказались толстые тома — сокровища человеческих знаний: и судьбы империй, и загадки человеческой души.

— Книги эти писались и для вас. Равно как и для меня, и для других.

— Черта с два! Вы бы рады нас в невежестве держать, точно скот на пастбище.

Одет он был в голубой мундир из тех, что привезли и роздали французы, и в грубые домотканые штаны. За широким поясом два пистолета — для армии повстанческой они что пушки для регулярной. Я не стал сразу подбирать книги, хотя меня весьма удручал их вид: у нескольких порвался переплет.

О’Кейн стоял передо мной, и злоба в нем боролась со страхом — разум сдерживал его черные помыслы. Да и я остерегался сказать что-либо опрометчивое. Над столом вишневого дерева висело зеркало в золоченой раме. В нем я увидел отражение двух тучных малорослых мужчин — О’Кейна и себя.

— Ну, берегитесь же, — наконец вымолвил он, но злоба уже спала, и в голосе слышалась не угроза, но конфуз. — Все вы — тираны и богоотступники!

Однако, когда он говорил перед своими сообщниками, он преображался. Замызганная мрачная улочка для него ровно кафедра проповедника. Говорил он неистово: жилы на шее вздувались, голос напоминал рев быка. На слушателей обрушивался поток ирландских слов, о смысле которых я мог лишь догадываться. Слушавшие упивались его речами, как упиваются ядовитым зельем.

Когда из Кроссмолины вернулся О’Доннел, я рассказал ему о визите О’Кейна. Он не удивился, лишь кивнул головой и тяжело опустился в кресло.

— Он не в своем уме, да и хмель у него в голове бродит постоянно.

— Вы бы сказали это тем, кто слушает его речи.

— Этим подонкам пропойцам? Какое нам до них дело. Вот мои солдаты начинают волноваться — это хуже. Мы здесь отрезаны от всего мира, и ни весточки извне.