Томас Фланаган - Год французов

— Очевидно, потому, что считают: плохая родина лучше, чем никакая.

— Вот именно, — кивнул Браун, — именно так они и скажут. Но вы сможете убедительно доказать — и не изменяя собственным чувствам, — что союз нужен. Жизнь их станет лучше. Лондон скорее даст католикам равноправие, нежели Дублин. Вам бы следовало поговорить с Корнуоллисом. В этом вопросе он разбирается как никто.

— Пожалуй, я выпил бы еще капельку бренди, — помолчав, сказал Мур.

— Простите! — воскликнул Браун. — До чего ж я невнимателен к гостю. — Наполнив бокал, он поднял хрустальный графин, посмотрел.

— Благословенны те дни, когда это бренди связывало наши семейства. Нас тогда еще и на свете не было. Ваш батюшка привозил бренди из Аликанте, а мой дед в бухте Шкотовая сгружал бочки. Подкупал и спаивал таможенника. Семьи наши жили душа в душу: «испанец» Мур и «переметная сума» Браун. Старожилы Мейо.

— Как мастерски они заключали сделки. А я так и не научился, — вздохнул Мур.

— Пока это было и не нужно. Отец оставил вам богатое наследство. Впрочем, рано или поздно научитесь. Без сделок не обойтись. Так устроен мир. И далеко не всегда решают деньги.

Мур залпом осушил бокал. Горло обожгло. С потолка на него взирала гипсовая безжизненная Правда в объятиях Времени.

— Мы отошли от сути разговора, — напомнил он.

— Отошли, — согласился Браун, — но не так уж далеко. Брауны и Муры прошли бок о бок долгий путь. После Огрима думали, что с нами уже покончено, ан нет, мы воспряли, каждый по-своему. Джон, конечно, сейчас в весьма затруднительном положении, но, думается, все можно уладить. Мне кажется, тюрьма в Клонмеле придется ему больше по вкусу, чем в Каслбаре. А через месяц-другой его переведут в Уотерфорд, там еще лучше. — Браун вновь наполнил бокалы. — Уотерфорд стоит на побережье. Туда заходит множество кораблей — из Гамбурга, Барселоны. У вас, Джордж, светлая голова политика. Вам бы рассказать о своих взглядах Корнуоллису. Он с ирландцами играет в открытую. Как и должно.

— Значит, мы заключаем сделку?

— Помилуйте! — изумленно воззрился на него Браун. — Я вас не понимаю. Джон, конечно, малый ветреный, но очень славный. И я готов помочь ему всем, чем смогу. На то мы с вами и друзья, верно?

В тот вечер Мур долго стоял на балконе над крыльцом, где вечерами сиживал отец, опершись на холодный каменный парапет. Прошел дождь, озеро Карра спокойно, в предзакатных лучах воды его отливали изумрудом. Над озером кружила стая грачей в черном оперенье. С усадьбы, разросшейся, точно деревня, донеслись до него крики пастухов, звон молота из кузни. Раньше, свежими после дождя, но теплыми вечерами, до него долетала, то замирая, то приближаясь, песня. Сейчас не поют. Сгинула песня в августовских пожарищах. Унылый перестук молота да окрики — вот и все, что нарушает тишину.

Дешево он заплатил за жизнь брата. Отец и впрямь счел бы это удачной сделкой. Ни гроша не отдал, пообещал лишь служить интересам Британии да Денниса Брауна. Больше не доведется ему с холодным и отрешенным удивлением взирать с балкона на мирскую суету, сознавая свое превосходство, что-то осуждать, что-то одобрять. Ирония — орудие его изощренного ума, его гордость — станет с каждым годом все более и более ненадежным прибежищем, перерастет в показное чудачество. Из-за безрассудства и легкомыслия Джона он теперь связан по рукам и ногам, сам погряз в той суете, которую научился презирать. Какой же он простак! Наивно думал, что история вершится где-то далеко, а она и в пылких устремлениях брата, и в чаяниях соседа-помещика. История — это и Деннис Браун в гостиной, по-хозяйски вытянув ноги, с бокалом в руке, это и Джон — неухоженный узник зловонной каслбарской темницы.

Откуда вьется цепь, последним звеном которой явилась его сделка с Брауном? То ли от горной хижины, где сетуют на свою горькую долю согнанные с земли крестьяне — будущие Избранники, ведь и это — история, хотя и надуманная, почти фантастическая. То ли от Дублина, от чиновничьих и купеческих сынков, чьи головы забиты Томом Пейном, их взрастил город, памфлеты, критические статьи. То ли от Парижа, от гораздого на выдумки Уолфа Тона, кривляки шарлатана, посулившего Директории — этой банде мошенников и предателей — мятежный остров. То ли от тщеславных и опасных планов Эмбера: быстрая блистательная победа вознесет его выше Бонапарта, который сейчас за тридевять земель. Догадки, предположения роились в голове у Мура, сталкивались целые миры, возникали все новые доводы, перспективы, все новые бессловесные актеры взбирались на подмостки его воображения. Игра ума на берегу изумрудного озера. Его привычное окружение.

С гомоном грачи расселись на ветвях бука.

23 сентября — последний день самозваной Республики Коннахт — снискал далеко не завидную мрачную славу нашим краям. И океан, и побережье, и город заволокло темными грозными тучами — словно небо завесили грязным одеялом. На рассвете шел дождь, точнее, изморось, едва отличимая от тумана. Старая башня на Остром холме служила мятежникам дозором, забравшись на ее ветхую вершину, часовые сидели там, словно горгульи, вперив взгляд на юг. Мы едва различали их в скудном утреннем свете, платье их почти сливалось с серым камнем и с серым унылым дождем. Проснулись спозаранку и городские собаки — жалкие беспризорные шавки — и принялись облаивать колонны проходящих под окнами моей спальни солдат. Хотя бухту было трудно разглядеть, я не обнаружил в ней ни одного паруса. Просто огромная мерзкая лужа, уже не одну неделю она пустынна.

В ту ночь мало кто заснул в моем доме. Все верные короне люди собрались на втором этаже. Их обуял необычайный страх, и моя неутомимая Элайза, как могла, утешала их. Не раз и не два обращал я их к молитве, пытаясь утвердить в их душах смиренную веру в провидение. В те часы, как никогда, люди эти были мне близки. Всю жизнь, с первых рассказов нянек и матерей, со слов школьных приятелей, им внушалось, что католики — темное и мятежное племя и присущая им злоба, как нечистый дух, толкает их на грех. Даже такой человек щедрой души и большого ума, как господин Фолкинер, отчасти разделяет эти мрачные домыслы, у других же это просто навязчивая идея. Увещеваниями маньяков не проймешь. Возьмись я за это — меня бы сочли безумцем, тем паче что события разворачивались в соответствии с самыми худшими опасениями благочестивых протестантов. Их пленили в доме священнослужителя-протестанта, коим я являюсь. Из-за оштукатуренных стен и с первого этажа неслись крики и ругань.

Внизу, в основных моих покоях, всю ночь напролет стоял шум и гам: громкие невнятные голоса, похоже, спорили о чем-то. А часа в три-четыре утра по лестнице затопали — нам всем сразу представилась наша неотвратимая и ужасная участь, однако до дверей наших не дошли: шаги замерли на лестничной площадке, потом стали удаляться.