Томас Фланаган - Год французов

Относительно намерений мятежников я нимало не сомневаюсь. Они, конечно, знали, что их ждет возмездие, не знали лишь, когда именно, и действиями их руководили отчаяние и страх. В ту ночь их передовые посты неоднократно сообщали о том, что со всех сторон надвигаются солдаты, причем донесения были столь противоречивы, что вызывали сомнения. Около полуночи О’Доннел послал своего кузена Роджера Магуайра с дюжиной всадников в разведку. Несколько часов спустя они вернулись и доложили, что повстречали небольшой отряд англичан. Магуайр (утром павший в бою) был смелым и умным юношей, ему можно доверять. Ужас и дикая, присущая скорее зверям, нежели христианам, злоба овладели мятежниками. В этот момент они и собрались на последний совет, если его можно так именовать. Решалась судьба не только пленных йоменов, но и мирных безобидных мужчин, женщин и детей, нашедших убежище под кровом моего дома.

О совете этом я знаю не наверное, а по рассказам разных мятежников, в частности из предсмертных слов «полковника» Патрика Баррета, которые я слышал лично. Сказанное мной, конечно, следует принимать cum grano salis [39] С крупинкой соли (лат.), то есть иронически или (как в данном случае) критически, с известной оговоркой, осторожно. , ибо за два часа меж вынесением приговора и казнью он, как мог, пытался если не обелить себя, то хотя бы представить в благоприятном свете. Он якобы непрестанно помогал О’Доннелу обуздывать жестокость повстанцев, хотя это и не всегда удавалось, и посему он решительно противился О’Кейну, Мэлэки Дугану и им подобным, когда те предлагали просто-напросто перерезать нас всех перед битвой. Для исполнения этого чудовищного замысла они и стали было подниматься к нам; лишь в последнее мгновенье, пригрозив пистолетами, О’Доннел сумел вернуть их. Истинное чудо, что сам О’Доннел не дрогнул и не допустил кровопролития, хотя готовился к безнадежному бою. Не следует забывать, что ему дотоле не доводилось руководить военными действиями. Поэтому он то и дело попадал впросак: отсылал по пустячным поручениям один отряд за другим, тем самым ослабляя оборону.

За рассказ Баррета поручиться не могу. Он лежал с другими ранеными на грязном полу хижины в той стороне Киллалы, которая зовется Угодьями. Пушечным ядром ему перебило ноги. Говорил он ночью в мерцании свечного огарка, сбивчивый и косноязычный рассказ его записывал кто-то из младших офицеров. Вокруг сидело человек пять, и я в том числе. Баррет очень хотел исповедоваться католическому священнику. Но Мэрфи был убит еще при Баллинамаке, а господин Хасси бежал в безопасное место, дабы не навлечь на себя незаслуженную месть солдат. Я предложил ему помолиться со мной, однако он лишь молча улыбнулся. Относительно истинных его чувств теряюсь в догадках, ибо порой он говорил откровенно, а порой явно старался вызвать у нас сочувствие, хотя наверное знал, что его не помилуют, столь очевидна его вина.

Было ему лет тридцать пять. Как и О’Доннелу. Соломенные волосы, привлекательное смуглое лицо, широкая могучая грудь. То и дело жестокая боль искажала его лицо и рассказ прерывался.

— Точно взбеленившийся бык, — рассказывал он об О’Кейне, — орет на Ферди, дескать, этих еретиков прирезать надо, а у Ферди в лице ни кровинки. Говорят, и тот и другой пили беспробудно.

— Был ли О’Доннел пьян? — спросил офицер.

— Нет, пьян не был. Хотя и пил много. Я и сам к его кружке не раз прикладывался.

— Значит, среди восставших находились и такие, кто хотел убить женщин и пленных, — уточнил офицер.

— Находились, и немало, — ответил Баррет.

— И судьба их решалась обсуждением.

— Обсуждением? — переспросил он, по-моему не поняв слова. — Да там решалось сто дел зараз, то один, то другой с донесением, а Ферди и О’Кейн — все рассуди. Потом на часок вроде поутихло. В комнату народ набился, а Ферди так и не вставал из-за большого черного стола. — Очевидно, Баррет имел в виду мой стол красного дерева из столовой, на нем и по сей день следы мятежников, захвативших мой дом.

Офицер перестал писать.

— О’Кейн убит, — сказал он. — О’Доннел тоже. Убит и некто Магуайр, кто считался одним из вожаков. Единственный, кто отвечает за действия повстанцев, — это вы. Вас, кажется, величали полковником?

Баррет поморщился от нахлынувшей боли.

— Да эти звания ни черта не значат. Я привел сотню людей из Кроссмолины, а французы нацепили на меня эту потешную шляпу и прозвали полковником. У нас были майоры, капитаны и полковники. Даже генералы, только они жили отдельно, с французами.

— О генералах мы знаем, — перебил его офицер.

— Всякий скажет, что здесь главным был Ферди О’Доннел. Он вожак. Мы все за ним тянулись. О’Доннела здесь ох как почитают.

— Но О’Доннел, как вы сами утверждаете, предотвратил расправу над людьми, нашедшими пристанище у господина Брума.

— Лично могу это подтвердить, — вступил в разговор я, — ничуть не умаляя роли господина О’Доннела в восстании.

Офицер досадливо взглянул на меня.

— Я все понимаю, господин Брум.

— Еще б не предотвратил! — воскликнул Баррет. — Я сам слышал, как он грозил пистолетом О’Кейну. Ей-богу, он бы его пристрелил. Сам не свой был.

— А что касается йоменов, — перебил его офицер, — заключенных в крытом рынке, О’Доннел также пекся и об их безопасности?

Баррет помолчал.

— А что — йомены? Они у нас были в плену, как я у вас сейчас. Что со мной станется, вы и сами знаете. — Он перевел взгляд с офицера на меня, а потом уставился в темный угол хижины — огонек свечи туда не доставал.

Едва забрезжил рассвет, дозорные на башне подняли крик. Мятежники повалили на Острый холм. Вскоре к ним присоединились и вожаки, в том числе Магуайр, О’Доннел, О’Кейн, Баррет. Все смотрели в сторону устья реки Слайго. Очевидно, по берегу шли какие-то войска, какие именно, мне было не угадать. Но вот О’Доннел повернулся и зашагал к моему дому, за ним — остальные «офицеры». Мятежники, однако, не покинули холма, наоборот, их все прибывало. Целый час оставались они там, порой до меня доносились возгласы, в них — неописуемый ужас. Вот к ним вновь подошел О’Доннел, теперь уже один, стал пристально смотреть на реку, а мятежники что-то кричали уже ему. Вот он снова спустился с холма, на этот раз я услышал шаги на лестнице и стук в дверь.

Лицом он был спокоен, но чрезвычайно бледен, веки набрякли от бессонницы.

— Господин Брум, вам стоит на это посмотреть. Люди хотят, чтобы вы убедились воочию, думаю, они правы.

Я надел шляпу и последовал за ним, на лестнице нас догнала Элайза и бросилась мне на грудь.

— Не стоит беспокоиться, — сказал я, погладив ее по плечу, — мне нужно выйти с господином О’Доннелом. Скоро я вернусь.