Томас Фланаган - Год французов

— Элен не такая, — возразил Джон, — ей близки мои взгляды.

— Значит, любит она тебя, — заключил Джордж. — Женщины, слава богу, политикой не занимаются. Да и ты рассуди здраво: зачем с девушкой о политике говорить. Раз и сам я в Лондоне так же себя повел, разругались мы тогда в пух и прах. Правда, тем приятнее было мириться. Думаю, даже, что она знала, как все обернется, потому и скандал устроила. Женщины очень хитры.

— А Джудит Эллиот? — спросил Джон. — Она ведь искренне любит родину!

— Это дело другое. Миссис Эллиот англичанка, а англичане зачастую, поселившись в Ирландии, становятся ее горячими патриотами. Может, даже климат на это влияет. Миссис Эллиот очень романтична, и в этом ее немалая прелесть. Они с Элен Трейси очень разные. Я бы все-таки, как патриот нашей семьи, предпочел Элен.

— Но ты же и сам считаешь, что миссис Эллиот привлекательная.

— Верно, привлекательная. И сердце у нее любящее, сомнений нет. Но она вскормлена на высоких чувствах, а такая пища не по мне. Хотя Эллиот с ней счастлив. И быть может, я не прав.

За беседой Джону вспомнилось раннее детство. Аликанте, воздух, напоенный ароматами, закат, красящий в пурпур крыши домов в долине, отец в замысловатом испанском костюме. Он часто рассказывал о родных краях, о загадочном Мейо, с которым связана была вся молодость, все воспоминания о родных. И вот теперь Джон с братом в Мейо, и нет покоя у них в душах, и причины на то у каждого свои.

Мак-Карти засмотрелся на танцующих. Долговязый, нескладный, он стоял рядом со скрипачом, прислонившись к стене. Он был в гостях у Донала Хенесси, дом у того едва ли не самый большой в Киллале, две просторные комнаты, в одной — настоящий камин. Мак-Карти все еще терзался оттого, что образ мысленный, преследующий уже несколько дней, — луна, освещающая равнину, — ускользал, не укладывался в образ стихотворный. Точно плод, зреющий в материнском чреве, образ этот ждал своего часа, сокрытый пеленой дождя.

В комнате было шумно. Скрипка едва слышалась сквозь топот, голоса, смех. Люди постарше и уставшие не танцевали, а стояли у стен. Скрипка же обращалась к танцорам, и босые ноги дружно отвечали, топоча по земляному полу. До чего же красивая девушка, думал Мак-Карти, не спуская глаз с одной из танцующих. Кто она, Майра Спелласи? Высокая, крепкая, что называется, в теле. Хотя так в Мейо чаще говорят о коровах, чем о девушках. Он смотрел на нее, и сладкая волна поднималась внутри. Однако образ, дразнивший воображение, брал верх. Уже час Мак-Карти не находил покоя. Допив виски, он поднял стакан, приветствуя скрипача. Тот улыбался одними лишь губами. Взгляд же его был устремлен в собственную душу, где творилась музыка. Ужасные люди, эти музыканты, породнились со своими скрипками, смычками; словно невест, ласкают их нежными пальцами. Кто-то вновь наполнил его стакан.

Вот и канун праздника Святого Иоанна. На вершине Острого холма уже разложили костер. А ночью костры загорятся на каждом холме от Киллалы до мыса Даунпатрик. Игры и танцы не утихнут до утра. Юноши станут испытывать свою удаль — прыгать через костер. Да и кое-кто из девушек не отстанет: прыгнешь через костер в ночь на Святого Иоанна, в самый перелом лета, быстрее жениха найдешь. В тот день солнце стоит высоко-высоко. И потянут к нему свои огненные руки костры, взмолятся: «Обогрей землю, дай хлебам вызреть». Полгода позади, в день этот особо сильны духи и приметы. Погаснет последний костер, и погонят по пепелищу скот, настегивая ореховыми хворостинами, еще тлеющими, так как их обожгли на костре. А золу приберегут для будущего сева и смешают с семенами.

Да, неспроста преподобный Хасси обрушивается с церковной кафедры на праздничные костры, они и впрямь не имеют отношения к святому Иоанну. Ибо обычай этот древнее христианства, древнее друидов, которых в незапамятные времена изгнал Патрик. На родине Мак-Карти, в Керри, самая старая женщина должна трижды обползти костер с молитвой об урожае. А принесешь домой горящую лучину из костра — весь год в доме удача будет.

Праздника Святого Иоанна Мак-Карти даже побаивался, сразу как бы обнажались уходящие в седую старину корни человеческой истории, в бликах огня виделись ему тени давно минувших дней. Тени эти ложились и на бронзовые в свете пламени лица. Но, право же, вреда от этого праздника нет, а год этот выдастся в Мейо едва ли не самым урожайным на памяти старожилов. Установилась теплая погода, дни дождливые сменяются солнечными, буйно колосятся хлеба. Право же, вреда нет оттого, что просишь солнце побыть с тобой еще. У О’Салливана есть стихотворение о дне Святого Иоанна, может слишком немудреное, но неплохое. Да с О’Салливаном не потягаешься — даже те стихи, которые родились у него в минуту праздности, не имеют себе равных.

Танец кончился, к Мак-Карти подошел Ферди О’Доннел с кружкой в руке.

— А не пора ли нам, Оуэн, снова подзаняться Вергилием? Заходи как-нибудь к вечерку, поужинаем — да за работу.

Некогда О’Доннел учился в семинарии и теперь задался целью с помощью Мак-Карти одолеть шесть томов «Энеиды».

— Непременно займемся, Ферди. Случилось мне на днях быть в Килкуммине, и я подумал, что пора бы Ферди с Майрой навестить.

— А я слышал, тебя другие дела в Килкуммин привели, — заметил О’Доннел и кивнул в сторону второй комнаты.

— Дела никчемные. Писарем пришлось быть при четверых мерзавцах.

— Четверых ли? Избранников в округе около полусотни, это считай только тех, кто клятву принимал. В Килкуммине ими Дуган заправляет, а здесь, в Киллале, Хенесси.

— А я думал, ты.

— Нет, Оуэн, у меня к их делам душа не лежит. На что таким, как мы с тобой, эти Избранники? На резню, на драку смотреть не горазд и за порог ради этого не выйду, но прошу заметить, я их не осуждаю. Во всяком случае, как они объявились, слухи о том, что будут сгонять с земли, поутихли.

— Если ты их клятву не примешь, Дуган не заплачет, — сказал Мак-Карти. — Ты — человек в Килкуммине уважаемый, и уважение не дубинкой из людей выколачивал, — говорил Мак-Карти совершенно искренне, ему нравился спокойный, рассудительный и работящий парень. Люди почитали его за образованность и за происхождение: как-никак из древнего рода О’Доннелов.

Потом они заговорили об «Энеиде». В семинарии О’Доннел вполне прилично выучил латынь, но понятия не имел об «Энеиде» как о поэтическом произведении. Он переводил по тридцать строк в день, останавливаясь на тридцать первой, неважно, закончил он мысль автора или прервал на полуслове. Чем привлекала латынь таких людей, как О’Доннел? Ровные, крепко сколоченные, как хороший частокол, предложения, каждое — надежная основа последующему. Великолепный язык! Язык тайн и чудес. Благодаря латыни Иисус Христос стал земным, доступным, а его имя не сходит с уст людских.