Томас Фланаган - Год французов

Стакан выскользнул из руки. Начал искать его ногой и раздавил. Принялся пить прямо из бутылки. В Испании — гонения на мавров и иудеев, во Франции — на гугенотов, в Америке — на краснокожих индейцев. Человек с кнутом и пистолетом одолеет десяток разутых-раздетых. Повсюду произвол. Мысли его уже заволакивало хмелем, они лишь изредка вспыхивали яркими искорками-догадками и гасли. «Я со всякой был бы счастлив, кабы не старая любовь». Так, кажется, в песне Шеридана говорится. Так кто же Шеридан: ирландец, англичанин?..

По песчаным дорожкам за усадебными серокаменными, гладкими на ощупь стенами едет прочь Джон… Вот он с крестьянами, те что-то тараторят по-ирландски… Шелковое, сотканное во Франции знамя, приманка для глупцов. Попался и Джон. Арфа без главы. Горе. Джона больше нет. Злоба. Тела, разодранные в клочья… Я последний из рода Муров. Сюжет для дешевого романа. Джону бы понравилось. Рядом — футляр с пистолетами. Дурак.

В ночи перед ним простерлись до далеких холмов невидимые болота. От них да от озер веет холодом. Дождлива осень в Коннахте. Вокруг промозглая мгла. Мур поежился и отпил из бутылки. Вспомнилась одна знакомая англичанка. Миссис Софи Джермэн. Виделись они в Лондоне и Уилтшире. Белая кожа, на щеках и груди — чуть смуглее. Семь долгих вечеров на деревенском постоялом дворе. Черные волосы разметались по белой подушке, карие глаза широко раскрыты. Сквозь неплотно задвинутые шторы заглядывает предзакатное солнце. Но и ему сейчас меня не согреть…

«— Много таких ирландцев, как ты?

— Не знаю. У меня мало знакомых ирландцев.

— А как там у вас, в Ирландии?

— Как и везде. Озера, дороги, дома, люди.

— Как в Испании?

— Нет, не как в Испании.

— Ирландия все-таки чуть-чуть запечатлелась в тебе. Ты не такой, как все. Это очень мило.

— А может, Испания?

— Нет, нет, Ирландия.

— У меня ирландский выговор?

— Да. Ты мой. Мой ирландец. Говорят, там больно весело живется.

— Только глупцы могут так сказать. Для них и впрямь лучше страны нет.

— Мой ирландец! — Она погладила его по груди».

Страсть напомнила о себе, но сейчас лишь грустью и болью. Ее ирландец.

Под стук каретных колес воспоминания об этой женщине исчезли. Вот, ворча и хмурясь, ходит меж стен недостроенной усадьбы отец, и рядом он, Джордж. Воскресенье. Тихо. Лишь поют птицы. Кружат над гнездами грачи. За молодой рощицей — манящая прохладой гладь озера Карра, зеленоватая, точно шелковое полотнище, которое отныне уже не соткать.

— Джон женится, — успокаивал себя отец, — он не станет тратить деньги, здоровье на лондонских шлюх.

— Будто я трачу! Мне еще ни одна шлюха не приглянулась.

— Да, я забыл про книги. Книги и проститутки у тебя в голове. Сочетание необычное. Ты все-таки язычник, как и все протестанты.

— Ты неверно судишь обо мне, отец, и всегда неверно судил. Я люблю этот край, это озеро не меньше, чем ты.

— Меня обобрали до последнего гроша и выслали за тридевять земель.

— Но вот мы вернулись. Времена меняются.

— А что это за господин, с которым ты дрался на дуэли в Лондоне? Даже в дублинские газеты попало, стало достоянием всех протестантов. Как его зовут?

— Джермэн.

— Ты, конечно, стрелялся с ним из-за женщины?

— Конечно же нет. Из-за карт. Засиделись допоздна, выпили лишнего.

Как и подобает истинным англичанам. А она: «Мой ирландец!» Да в Ирландии дама примчится в собственной карете, чтоб на дуэль поглазеть.

— Джон вырастет другим.

— Да, он от рождения другой. И ты мне это без устали пытаешься доказать.

— Я люблю вас обоих, святой богородицей клянусь. Обоих люблю.

Один лежит сейчас в уотерфордской земле: запавшие щеки со светлой щетиной.

Да, он вырос другим.

Ненадолго забылся. Проснулся — еще ночь. Стал напевать обрывки песен, стихов, крутившиеся в голове. «„Идут французы морем“, — пророчит старая вещунья». Накатила волна с мыса Даунпатрик, унесла брата, сюда на юг, в Уотерфорд. «Идут французы под парусами, завтра с рассветом будут с нами». Все мы потонем в бушующей стихии истории.

— А ты эту песню знаешь? — кричал он кучеру, словно тот мог услышать. — А я вот знаю. И Джон ее слышал. Не остров, а сплошное болото да слякоть от дождей.

Мур вконец разошелся, когда они доехали до Баллихониса. У ног перекатывалась пустая бутылка. Он велел остановить у постоялого двора, разбудить тавернщика и купить бутылку. Но хватило и одного глотка — раскрасневшись, выпучив глаза, он упал ничком на стол, запачкав рубашку и жилет, — его стало тошнить. Мой ирландец. И белая рука крадется по животу вниз. Зажав стакан обеими руками, он склонился над ним, отхлебнул половину, поперхнулся, его тут же вытошнило.

— Что ни делается — все к лучшему, — пробормотал он, уронив голову на грудь. — Теперь он уже далеко от Ирландии. В безопасности.

Уолш был потрясен: он никогда не видел своего господина пьяным. Словно чужая душа вселилась в знакомое тело, лицо исказилось, язык плел несуразицу. Глядя прямо на Уолша, Мур продолжал:

— Я тоже любил его, отец. Я тебя любил. Даже сказал об этом как-то. Все прахом пошло.

— Пресвятая дева богородица, — зашептала жена тавернщика, — чем помочь-то ему?

— Видать, совсем пить не умеет, — отозвался ее муж.

— Изрядно перебрал, — заступился Уолш. — Любой бы блеванул.

— Кто хоть он?

— Дворянин из Мейо, — ответил Уолш. — Помогите-ка мне его в постель уложить.

— Видать, и впрямь знатный дворянин. Нам такие в диковинку. Посмотри-ка.

— Тише, услышит, — шикнул Уолш.

На следующий день в послеобеденный час они добрались до Каслбара. Джордж, как всегда, был чисто выбрит, одет в свежее белье и другой костюм. В живых голубых глазах на длинном задумчивом лице отражалось голубое небо Мейо. Бутылки под ногами словно не бывало, футляр с пистолетами закрыт. Лишь осколки раздавленного сапогами стакана напоминали о долгой вчерашней ночи.

На Высокой улице столпился народ.

— Прочь, прочь с дороги, — закричал Уолш и замахнулся кнутом.

Мур выглянул из окна.

— Не нужно, — остановил он кучера и вылез из кареты.

В толпе и горожане, и британские солдаты, и ополченцы, и крестьяне. Мур хотел было заговорить с молодым офицером, но почувствовал чью-то руку у себя на плече. Круглолицый коротенький человек в мундире йомена. Купер. Тот, что приезжал советоваться насчет Избранников. Просил замолвить словечко перед Деннисом Брауном. В Киллале, дескать, неспокойно! Еще до восстания.

— Вовремя вы приехали, Мур. Сегодня большой день. Но в следующую пятницу будет и того похлеще. Непременно приезжайте. Мои йомены сегодня на службе, а я вот сюда вырвался и в пятницу обязательно приеду. Такой день пропустить нельзя. Никак нельзя.

— А что это за день? — холодно спросил Мур, неприязненно покосившись на руку у себя на плече. Купер ее тут же убрал и тщательно вытер о штаны.