Томас Фланаган - Год французов

— Верно. Пора, господин Брум, пора. И мы победим. К нам присоединяются весьма влиятельные люди. Истинные христиане.

Он привел меня в маленькую, тесную комнату, выходящую окнами в сад. Голые деревья и кусты стыли на морозе. По стенам ряд за рядом выстроились книги, посередине — длинный, от двери до окна, стол, заваленный бумагами. Подле холодного камина — два кресла, рядом на полу тоже валялись бумаги. Гленторн жестом указал мне на одно кресло, сам уселся в другое и положил руки на колени.

— Вы сказали, господин Брум, что живете во дворце? Неужели и впрямь?

— Ну, это лишь название. Вы, возможно, помните, что некогда Киллала была епархией епископа и мой нынешний дом величали Дворцом. Да и по сей день величают. Жилище это весьма скромное, хотя и уютное. — В отличие от вашего, чуть не вырвалось у меня, ибо в комнате было так холодно, что я с трудом сдерживал дрожь.

— Приятно слышать. И то, что оно уютное, и вдвойне приятно, что скромное.

— Нам с женой достаточно: детей у нас нет, и супруга моя создала необыкновенный уют.

— Очень отрадно, — проговорил он, — очень отрадно, что вы женаты. Священники-целибаты сущее проклятие для ирландских католиков. Для всего католического мира. На заре христианства, как вам известно, служители церкви имели жен.

— Конечно, известно, — кивнул я. — Но ирландские священники свято блюдут обет безбрачия. В отличие от своих коллег в средиземноморских странах. Скандальных случаев у нас не так много.

— Моя жена умерла во время родов, — продолжал Гленторн, словно не слыша моих слов, — умер и ребенок. Мальчик. Больше я не женился. На мне род и закончится. Я был у отца единственным ребенком.

Я не нашел что ему ответить.

— Будь жена и ребенок живы, и моя судьба сложилась бы иначе. Возможно, я больше бы вращался в свете. Зато сейчас я приношу больше пользы. И в судьбе трубочистов, и в судьбе рабов. Да, господин Брум, людей отдают в рабство. У нас, в Африке, в Америке. Целые африканские деревни сгоняются на корабли — кто находит смерть на борту, а кто — жизнь страшнее смерти на берегу. Работорговцы попирают Священное писание. Ибо их жертвы живут и умирают язычниками. Но и у них есть души. Христос принял смерть за всех людей. Рабство многолико, будь то маленькие лондонские трубочисты или негры на плантациях в Виргинии. Вы курите?

— Нет, мне дурно от табачного дыма.

— Приятно слышать. Ибо в табак тоже вложен рабский труд. Кипы табака у нас в портах пропитаны потом чернокожих рабов. Господь смотрит на нас в ожидании. А у нас нет сил очистить моря от работорговцев.

— Страшен их грех, — согласился я. — Не может христианин смириться с этим.

— Однако все мирятся. Не протестуют — значит, мирятся. Не борются. Я же хочу свершить доброе дело, господин Брум. Доброе и большое дело. Отцу моему это не удалось. Жил он во грехах и роскошестве. Кругом мрамор, картины, изысканная пища, женщины, да и похуже, чем прелюбодейство, за ним грехи водятся. Вы, надеюсь, меня понимаете? Куда хуже, чем прелюбодейство. Впрочем, к чему копаться в грязном белье? Слава о нем шла самая дурная, и вы, конечно, о ней наслышаны.

— Мне доводилось бывать в замке Гленторн, — сказал я. — Мы дружили с господином Крейтоном. Дворец прекрасен, словно из сказки, словно ожившая детская мечта.

— Его породила гордыня и сластолюбие. Как и виллу в Италии. Только в Италии похлеще: камень цветом закатного солнца, балкон, утопающий в розах, с видом на далекое море. Одни одежды его, все эти шелка и тонкие сукна стоили столько, что целую деревню можно было бы содержать. А как он любил духи! Когда наклонялся ко мне, чтобы поцеловать, я задыхался от благовония, а в самом поцелуе мне виделись все мыслимые пороки.

Меня все донимала дрожь. Пожалуй, в саду, среди голых деревьев, и то теплее.

— Меня потрясла весть о кончине господина Крейтона, — перевел я разговор, — он человек честный и справедливый.

— Справедливый? — удивился лорд Гленторн. — Никто из нас этим похвастать не может. Крейтон был практичен и достаточно честен. До него управляющие были безнадежно плохи: воровали, пьянствовали. Вы говорите — кончина. Очевидно, подразумеваете его убийство. Мне о нем написал Деннис Браун.

Он резко поднялся, точно обезьянка на веревочке, и стал проворно одной рукой перебирать на столе бумаги. Другой же он пытался насадить на нос очки.

— А, вот оно. Зверское убийство. Его закололи пиками. Кололи и мертвое тело. Сущие звери.

— Да, немало выпало нам пережить в Мейо за последние месяцы, — вздохнул я, — и богатым, и бедным.

Но Гленторн не слышал меня. Он перечитывал письмо, проворно водя пальцами по строкам и беззвучно шевеля губами.

— Вас держали узником в собственном доме, — сказал он. — У вас в замке. Диву даюсь, что вас не убили, как Крейтона.

— Убить могли в любую минуту, жизнью своей я во многом обязан одному из вожаков мятежа, вашему, кстати, крестьянину. Его убили в бою.

— Никак не удается представить себе Мейо, — посетовал он. — Видятся лишь болота да холмы, берег, изрезанный бухтами и заливами, убогие деревушки. Не знаю даже, сколько людей живет в моих владениях. Разве это не смешно?! Давным-давно Крейтон затеял было перепись, да потом махнул рукой. Он присылал мне карты владений, составлял он их красиво!

Он подвел меня к висевшей за столом карте в дубовой раме. Сперва я ничего не мог разобрать, затем угадал очертания Киллалы и Баллины, холмов, болот, реку Мой (она тянулась мимо Баллины к морю), луга, рощи, границы владений Гленторна, замок.

— Точками обозначены крестьянские дома, — пояснил Гленторн, — а земли у каждого всего акра два-три. Но вскоре Крейтон махнул рукой на свою затею. Сколько еще людей ютятся на пустошах в холмах. За аренду им платить нечем. И как только они живут?

— В величайшей нужде, — ответил я, — месяцами голодают, нужда их и на дорогу с протянутой рукой гонит. Например, сейчас, в зимнюю стужу.

— Ужасно, — бросил Гленторн. — Просто ужасно.

— Крейтон смастерил нечто вроде объемного плана ваших владений. На большом, вроде вашего, столе. Понаделал холмов из папье-маше, выложил зеркальными осколками озера. Получилось прелестно, точно детская игрушечная деревня.

Игрушечный мир. Я не стал говорить, что, по слухам, на этом столе Крейтона и убили. К нему в кабинет ворвалась банда Дугана, прижали его к столу, и побежали в долинах меж картонных холмов кровавые ручьи.

— Вести такое хозяйство — огромная ответственность, — сказал он. — А я проявил нерадивость, перепоручил все управляющим. И чтобы поехать туда самому, невыносимо даже думать. Там, среди ужасающей нищеты, — этот памятник гордыне и пороку, к которому крестьяне несут свои последние крохи. Арендная плата у меня такая же, как и по всей Ирландии, вы, должно быть, знаете. А мелкие владения в Англии я все продал. Столько нужно сделать, столько доброго свершить. Вы сами видите, что я живу очень скромно.