Томас Фланаган - Год французов

— И Бойн рядом, в нескольких милях, протекает, — заметил Мак-Карти.

И впрямь можно поэму сложить. О том, как сегодня ирландцы с пиками и мушкетами бьются за свободу на холме, в котором спят вечным сном ирландские короли стародавних времен. Да только не мне ее складывать.

Черноволосый затянул песню, вначале тихо, потом зычный голос зазвучал громче. Даже те, кто не понимал слов, почтительно замолчали.

Слушать эти английские песни — или «баллады», как они назывались, — невозможно: кое-как сложены, на старые мелодии, а то и вовсе речитатив, рифма не выдержана, а слова такие, что всякий задумавший стих сложить перво-наперво должен от них, как от скверны, очиститься. Но черноволосый поэта из себя не строил, пел просто, так живее рассказывалось. После битвы при Новом Россе эти двое кочевали из деревни в деревню, а раз чернявого даже арестовали и учинили допрос. Задрав рубаху, он показал свежие кроваво-черные рубцы на спине.

— Они привязали меня к такой штуке, треугольник называется, и давай лупить.

— Пресвятая дева! — ахнул один из крестьян и добавил по-ирландски: — Да у него на спине живого места нет.

— Точно, как у меня в песне: «Скачут йомены — конец мой близок», от них и потерпел.

— Безбожники! Зверье! — бросил кто-то.

— Ничего, был и на нашей улице праздник! В боях у холма Уларт и при Туберниринге британские гвардейцы так от нас драпали. Мы всех сметали на пути, ровно поток. Не щадили ни господ, ни купцов, ни королевских солдат.

— Ну, Оуэн Мак-Карти, слышал ли ты что-либо подобное? — по-ирландски спросил О’Доннел.

— У охотников из Барджи и Шелмарьера были ружья, а остальные вооружились кто пиками, кто чем попало. Да по господским усадьбам ружей да шпаг насобирали.

— Это нам не в диковинку, — улыбнувшись друзьям, сказал один из сидевших. — У нас тоже ворвались в усадьбу Всемогущего и забрали все оружие.

Чернявый между тем продолжал:

— Мы встречали войска в открытом бою и били их, будь то Древние бритты или Ополчение Северного Корка. Они сжигали дотла наши дома, спалили даже церковь в Килкормаке.

— В Северном Корке сплошь католики, они и по-английски-то ни слова не понимают.

— Помилуй нас, господи, — вздохнул О’Доннел, — почему ж тогда они пошли против Гэльской армии, почему жгли дома и церкви таких же, как они, католиков?

— Офицеры у них из помещиков, — пояснил Мак-Карти. — Протестанты да их лизоблюды из католиков — помещиков победнее. А разве сыскать ирландцу дело приятнее, чем бить своего же?

А крестьяне шли в битву, надев лучшее платье: белые штаны и голубые куртки.

— Ну и крепко ж мы всыпали этим свиньям из Корка, — не унимался чернявый.

— Верно, — Мак-Карти шагнул вперед, — но не забывайте, чем дело кончилось. Двинули на вас армию побольше, да армию настоящую, из Англии, и загнали, как лису на охоте.

— Это точно, — согласился чернявый. — После Нового Росса мы не знали, куда податься. Но не наш это стыд, а тех, кто вслед за нами не пошел. Мы, как могли, срывали путы с Ирландии, а народу урожай на полях дороже свободы оказался.

Все смущенно замолчали. Но вот заговорил Мак-Карти:

— Так всякий раз получается, когда с пиками против пушек да ружей лезут.

Но ведь били, однако, повстанцы и местное ополчение, и йоменов! А случись, что все ирландцы вылезли б из своих лачуг, тогда б дороги стали что реки, вышедшие из берегов. Но это домыслы. А на деле — смерть. Гниющие на солнце трупы.

— А ты, парень, — обратился Мак-Карти к спутнику чернявого, — может, споешь нам песню повеселее, чем твой приятель? — и протянул ему стакан виски.

— Попробую, — согласился мальчик. И лукаво улыбнулся, ишь, лисенок. Острое личико, верткое жилистое тело. Он встал, крепко упершись ногами, заглянул в стакан и запел высоко и легко. Голосистый паренек.

Песнь ясным лучом пронзила удушливую табачную мглу пивной. Словно донеслись до Каслбара слова Шона Мак-Кенны о свободе. А мальчик пел:

Крестьяне-ирландцы, хоть и не понимали ни слова, молча и сурово вслушивались, песнь закончилась. Мальчик застенчиво взялся за стакан. Далек Уэксфорд, так же далек, как и Тара.

— О чем он пел? — спросил кто-то.

— О мальчике, которого повесили, — коротко объяснил Мак-Карти.

Не придумать смерти хуже: тело бьется, штаны полны постыдными испражнениями, чернеет лицо. В песнях об этом не поют. Вспомнился Макрум: как дрыгал ногами Падди Линч на эшафоте. А в песне лишь о свободной Ирландии.

— Малец-висельник! Да неужто никто в этой пивной не знает песни о жизни, а не о смерти?

Мак-Карти собрался уходить. О’Доннел попросил его прочитать плач по Бэру О’Салливану, но тот отказался. Поэма сложна, слушатели должны угадать много ссылок, намеков, портретов именитых людей. Да эти несчастные пастухи — всю жизнь по колено в навозе — будут лишь недоуменно чесать в дремучих затылках да смущенно пожимать плечами. Все равно что среди них вдруг появится господин в бархате и попросит пунша.

Пока Мак-Карти сидел в пивной, прошел дождь, но в воздухе еще парило, высокие травы напитались влагой.

Утром почтовой каретой приехал Малкольм Эллиот. Он остановился в гостинице на улице Досон, там же и пообедал в обществе мелких помещиков, зажиточных крестьян-арендаторов, нескольких английских офицеров.

К вечеру он отправился в Гранард. Там и заночевал. От Ганса Деннистауна, одного из местных руководителей Объединенных ирландцев, услышал немало обнадеживающего. В центральных графствах организация сохраняла крепкое положение, несмотря на репрессии и арест кое-кого из руководителей. Оставшиеся же на свободе из Лонгфорда, Западного Мита и Кэвана действовали сообща. Еще более примечательно, что замысел Объединенных ирландцев — сплотить протестантов и католиков — удался. Сам Деннистаун, добродушный великан фермер, прозорливый и решительный, возглавлявший организацию в Лонгфорде, был протестантом. А его помощник, Майкл Туоми, аптекарь из Гранарда, — католиком. За обедом, слушая их рассказы, Эллиот вспомнил о встрече с Томом Эмметом на вилле в Ратфарнаме. Почему взгляды и идеи горожан нашли отклик и в крестьянском сердце, там, среди раздольных пастбищ? Могучий крестьянин и тщедушный аптекарь сидят бок о бок, мирно толкуют о действиях, течениях, политике, будто и не было никогда Уэксфордского восстания, потопленного в крови, будто и не давили, не вешали никогда мятежных католиков, не резали, не сжигали заживо (как в Скаллабоуге) протестантов. Собеседникам Эллиота было чуждо его горькое разочарование, он считал (хотя и не говорил вслух), что служит делу обреченному, уже тронутому порчей. Кто знает, может, правы они, а не он.