Клара Фехер - Море

К четырем часам дня длинный товарный состав был полностью готов к отправке. На заводскую железнодорожную ветку согнали все вагоны, которые удалось разыскать и подать сюда. Под охраной немецких солдат и нилашистов около пятидесяти рабочих приступили к погрузке токарных станков, готовых деталей, формовочного оборудования.

Яни Чизмаш после оглашения приказа об эвакуации вместе с Яни Хомоком перетащил все свои книги к Габришу Бодзе. Семья Бодзы жила на другом конце улицы Месеш. В однокомнатной квартире ютилось шесть человек — сам Габриш, его жена, мать и три сына. Мальчики пяти, четырех и двух лет вместе с больной бабушкой теснились на железной кровати в кухне. Из-под перины виднелись лишь кончики мальчишечьих носов и три пары огромных темно-карих глаз. Худенькие, бледные личики, по-взрослому тревожные взгляды говорили о том, что они больше знают о голоде и воздушных налетах, чем о Спящей красавице и Снегурочке. Габриша не было дома, дверь открыла жена.

— Вы что собираетесь делать? — с беспокойством спросила она, не поздоровавшись.

— Не бойтесь, Аннушка, теперь уж и правда осталось всего три дня, а может, и того меньше. Пусть черт едет с ними. А мы спрячемся.

— Куда?

— На чердак, в подвал, в Буду, или же, в заброшенную печь.

— В такое время вы еще шутите!

— А почему бы и нет? Мне ведь от бомбы только одну ногу оберегать надо. Нет, серьезно, нужно книги закопать.

— Снесите в погреб, там столько сломанных половиц, суньте под какую-нибудь…

Книги удалось спрятать, но что будет с людьми?

За винным погребом бакалейной лавки Ковачевича был еще один погреб. Старый скряга Ковачевич держал там такие товары, о которых не должны были знать таможенные власти. Как ни скрытничал старик, но время от времени ему все же приходилось звать двух-трех парней, чтоб переставить мешки, перекатить бочки, и об этом укромном месте стало кое-кому известно. К вечеру там укрылось десяток рабочих семей и двадцать пять — тридцать дезертиров.

Яни умолял мать и отца воспользоваться этим убежищем, но старый Чизмаш, сидя за кухонным столом перед раскрытой дверью, наблюдал за заводским двором. Он видел немецкие автомашины, ряды товарных вагонов, зенитную пушку на крыше здания заводоуправления, видел, но не двигался с места. Если суждено ему умереть, то он умрет среди знакомых стен, у старого очага. Но прятаться под землей он не станет, он ведь не крыса и не крот, а человек. Рядом сидела жена; сложив на коленях руки, она тоже ожидала решения судьбы.

На заводском дворе медленно загружались стоявшие на путях вагоны. Руководивший работой Лорант Чути двигался неторопливо. «Эго нужно упаковать снова, — распоряжался он, — что это за работа… так нельзя укладывать плиты, унесите их обратно. Немецкие офицеры каждые пять минут торопили его с погрузкой. Какой-то капитан с изможденным лицом больного язвенника схватил Чути за воротник и стал осыпать грубыми ругательствами. Чути даже глазом не моргнул. Терпеливо выслушав поток ругательств немца, он повернулся, словно по команде, и стал удаляться.

— Ты куда? Застрелю!

— Я инженер, а не грузчик, — раздраженно ответил Чути. — Вас, возможно, интересует только груз. Меня же еще и то, доедет ли он до места. Пожалуйста, я могу нагромоздить как попало в вагоны токарные станки, но вы, господа, слыхали, я предупреждал господина капитана — половина станков в пути придет в негодность.

— Так пошевеливайтесь же, черт вас побери! — крикнул капитан, смачно ругаясь по-венгерски и на жаргоне немцев Будакеса.

Прапорщик Чути козырнул, возвратился к вагонам и по-прежнему неторопливо стал инструктировать рабочих, как грузить в вагоны фрезерные станки, изделия эмалировочного цеха, отливки, стеклорезки, шлифовальные круги.

Один из молодых рабочих тащил на спине мешок с песком, он сбросил его в вагон. Чути шел рядом с ним. Парень повернулся и со злостью сплюнул.

— Вздернуть надо бы таких инженеров! Зачем отдаете все этим?..

Чути покраснел, но, сделав вид, что не расслышал, прошел вперед.

Два вагона грузились самими немцами. В них складывали не заводское оборудование, а посуду, мебель, белье, даже детские игрушки — все, что доблестным союзникам удалось наворовать в покинутых жителями окрестных домах.

Около восьми часов вечера немцы отдали приказ приготовить состав к отправке. Светловолосый шумный немец с прыщеватым лицом, назначенный машинистом, стоял неподалеку от паровоза и рассказывал о своих любовных похождениях. Рассказ сопровождался выразительными жестами. Его дружки покатывались со смеху.

Кроме немцев, на заводском дворе почти никого не осталось. Бо́льшая часть нилашистов разбрелась по окрестным домам в надежде, что немцы кое-что оставили и на их долю. С обеих сторон поезда длинными рядами стояла вооруженная немецкая охрана. И тут произошло невероятное.

Паровоз вдруг тронулся с места, и притом сам собой. В будку машиниста никто, казалось, влезть не успел. Тронулся с необычной начальной скоростью. Труба его выбрасывала в серую ночь тысячи искр и языки пламени. Никому в голову не пришло вскочить на паровоз, остановить его, а тем временем паровоз уже выехал за ворота заводского двора и понесся по рельсам в сторону Цегледа.

Светловолосый Эрих на полуслове оборвал свой рассказ и во всю прыть помчался в комендатуру. В кабинете главного инженера он увидел старшего лейтенанта в эсэсовской форме. Тот как раз говорил по телефону. Он сердито махнул Эриху рукой — подожди, мол, за дверью. А когда через добрых десять минут позвал его в кабинет и до него дошла история об угнанном нечистой силой поезде, он весь побагровел. Офицер грозил дрожащему от страха солдату военным трибуналом, расстрелом. Почему он не был на паровозе? Почему он, болван, не вскочил на него, когда паровоз тронулся с места? И если он, скотина, проворонил-таки поезд, то почему не доложил немедленно, почему не сказал ничего, когда его выставляли за дверь, и главное, чего он сейчас ждет? Эсэсовец распорядился немедленно выслать погоню в составе десяти автоматчиков на мотоциклах.

Состав остановился в четырех-пяти километрах от завода.

— Слава богу, — радостно простонал прыщеватый Эрих и погнал мотоцикл по замерзшей кочковатой земле вдоль поезда. Когда он достиг головных вагонов, у него от ужаса полезли на лоб глаза. Паровоза впереди состава не было. Все вагоны были на месте. Даже таблички сохранились на каждом из них: «Подарок венгерского народа героическому германскому народу». Но паровоз как в воду канул. Такого бесовского наваждения он никогда в жизни не видел.

Немцы соскочили с мотоциклов, окружили поезд и начали тщательно осматривать все подряд: заглядывали под колеса, залезали в вагоны, шарили среди станков, чуть не обнюхивали рельсы, ринулись в акации, росшие по обеим сторонам насыпи. Ни паровоза, ни людей! Эриха, когда он вернулся к мотоциклу, трясло так, как не трясло, пожалуй, во время приступов тропической лихорадки два года назад у Тобрука.