Клара Фехер - Море

— А потом?

— А потом? Потом мне попалась небольшая группа похожих на меня оборванцев, и мы побрели дальше. Если кто-нибудь падал в снег, назад не оборачивались, так как и сами уж едва волочили ноги… Если находили что-нибудь, ели, если попадался на пути разрушенный дом, конюшня или амбар, спали. Так мы шли днем и ночью, пока однажды где-то на польской границе не попали в какую-то деревню; там оказался немецкий лагерь. Нас схватили и бросили в него, а потом погнали дальше. В ту пору у меня уже началась гангрена ноги, и я очутился в лазарете. Из всего пережитого запомнился мне только один врач, который отрезал мне ногу, и венгерский капитан, читавший нам еще в лагере приказ о том, что каждый, кто посмеет рассказывать дома про то, как гибла наша армия, немедленно будет расстрелян.

Яни Хомок с недоверием и тревогой посмотрел в лицо своему старшему брату. В детстве им часто приходилось рассказывать друг другу всякие жуткие истории, и, когда всех уже охватывал страх, рассказчик начинал вдруг смеяться и весело выкрикивал: «Кто этому верит, тот глупее осла…» Никак нельзя было поверить, что этот ковыляющий рядом худой, одноногий блондин действительно скитался где-то среди необозримых снежных полей и что партизаны угощали его супом — не выдумка. Выходит, в то время как он, Яни Хомок, с увлечением формовал липкий песок, ел горячую пищу, обнимал девушек, другой…

— Яни, братец мой, ты не сердишься на меня?

Яни Чизмеш с недоумением поднял глаза.

— За что? За то, что ты не бросил моих стариков? Ведь мать тебя любит, как родного сына.

От центрального управления завод находился в часе езды на трамвае. И тем не менее Агнеш вот уже два года не была там. Да и тогда, в сорок втором году, когда была молодой практиканткой, поехала туда не по собственной воле, а на юбилейные торжества и званый обед. Завод нисколько ее не привлекал. Он казался ей каким-то страшным, шумным и чужим. То и дело спотыкаясь, она с какой-то растерянностью проходила среди ям в литейном цеху и испуганно втягивала голову в плечи, когда оказывалась под движущимся подъемным краном, порвала чулки о торчащий кусок железа и чуть не умерла от стыда, когда ее окликнули и попросили получше смотреть под ноги и не наступать на готовые формы. Еще в школьные годы не полюбились ей экскурсии на завод. Они утомляли ее и вызывали скуку. Какой толк ходить среди кирпичных гигантских зданий, спотыкаясь о рельсы, слушать гул, вой работающих агрегатов, в этом оглушительном шуме с трудом улавливать слова инженера в халате, который каждый раз останавливается посреди цеха и старается продемонстрировать трудно запоминаемые приборы и материалы, оснащая рассказ тысячами научных терминов?

Она бы не все поняла, даже не будь этого шума. А ведь инженера могли слышать лишь девушки, стоявшие в непосредственной близости от него, которых в классе за их очки и косы звали «синими чулками». Во время экскурсии на мельницу эти девушки записывали, что «существуют плоские решета», на сероводородном заводе — «контактный и камерный процесс», а в лабораториях, заглядывая в микроскоп, захлебываясь от восторга, — что видят в капле воды живых бацилл, хотя видели, по сути дела, только серое, мутное пятно. И на следующий день, как правило, они должны были написать сочинение на тему «Что я видела на заводе». Ей запомнилась только одна-единственная приятная экскурсия. Как-то раз их повели на парфюмерную фабрику «Флора». Им не стали показывать машины, а провели в приемную директора и там усадили вокруг стола. Граммофон беспрестанно трещал рекламную песенку, которую она запомнила на всю жизнь:

Главный инженер преподнес им по куску туалетного мыла, угостил шоколадным тортом, и их отпустили домой. «Ведь отец тоже работает на заводе», — думала Агнеш, когда, отстав от своих школьных подруг, на минуту засматривалась на рабочих. Бледные, костлявые лица, у всех суровый взгляд, всюду машинное масло, копоть, кислота, пот, щелочь, сера, угольный газ, ужасная вонь, дымящиеся чаны и искрящиеся железные реки… Позднее, сдав экзамен на аттестат зрелости, она вспоминала эти экскурсии и пыталась вникнуть в смысл всего виденного. Очевидно, она испытывала неприязнь и отвращение ко всему заводскому потому, что занималась более высоким, умственным трудом, тогда как на заводе все было грязно и примитивно. В то же время она и сама понимала, что это ложь и что ее неприязнь и страх скорее свидетельствуют о том, что она и дня, а может быть, и часа не смогла бы выстоять у пыльного, грохочущего ткацкого станка, не смогла бы управлять снимающим дымящуюся стружку токарным станком, не смогла бы вынести горячего пара красилен, потрясающих землю и укрощающих железо ударов молота в кузнечном цеху и выпустила бы из дрожащей руки клещи, которыми, почти играя, подхватывают прокатчики ползущую по земле, шипящую, страшную огненную змею. И старый Чаплар и братья Агнеш день-деньской что-то мастерят дома. Агнеш же выросла неловкой и нетерпеливой, ей не повиновался ни гвоздь, ни молоток. Рассказы отца и старшего брата о заводе она слушала, как сказки о далеких мирах. Соседская слесарная мастерская была для нее более странной и чужой, чем то, что она видела в романе «Имаго» Шпиттелера или в романе «Слепой Самсон» Гекели…

И теперь она тоже с неохотой отправилась в путь.

Трамвай полз, как сонный. Сидящий напротив Татар, закрывая портфель, спросил:

— Вы взяли с собой сумку?

— Нет, — изумилась Агнеш.

— Вот видите, как вы легкомысленны. К счастью, при мне есть штук пять пустых авосек. Одну могу уступить вам.

— Для чего?

— Прихватим на обратном пути немного говядины, — ответил управляющий. — Вы что думали, мы только из любви едем вводить в должность военпреда? — И тут же Татар извлек из своего портфеля выцветшую дырявую сетку, и, вежливо кивнув, протянул ее девушке.

— Спрячьте к себе в сумочку. И не говорите, что мы плохо относимся к нашему молодому главному бухгалтеру.

Внутренние районы города остались позади. На окраине тянулись ряды серых, почти черных доходных домов. «Какие они оголенные», — думала про себя Агнеш. В центре города на Бульварном кольце и проспекте Ракоци доходные дома с их роскошными магазинами и яркими вывесками, выстроенные в конце прошлого века, казались более приветливыми. Здесь не было видно ни крохотной детской площадки, ни скверика.

Затем исчезли и каменные дома. Показались деревянные бараки, крытые толем, жалкие лачуги, в которых стыдно держать и скотину. Агнеш смотрела сквозь запотевшее окно на проплывающую мимо картину. Разумеется, она знала, что существует поселок Марии-Валерии, поселок Августы, но только сейчас поняла, что они собой представляют на самом деле…