Клара Фехер - Море

Тетушка Андраш, как водится, всплакнула. До сих пор она постоянно сокрушалась и охала: «Катика, не надо тебе каждый день приходить домой, ведь кругом бомбят, стреляют, я так боюсь за тебя». И она мысленно провожала дочь: вот она идет по проспекту Ракоци, вот сворачивает на улицу Ваш. Господи, только бы не было налета… Но, если Кати совсем перестанет приходить, ей будет в миллион раз тяжелее. Что она станет делать, если целую неделю не увидит Кати? А то и целый месяц или больше? Ну что ж, она уже старая, больная, не ходить же ей вместе с дочерью в шляпный салон. А Кати как-никак хорошо устроена. И не голодна и броню имеет, значит, на окопы не погонят.

Кати и Агнеш вышли из дому рано утром. Агнеш чувствовала себя совсем хорошо и хоть не очень бодро, но вполне уверенно шагала рядом с Кати по мокрой от растаявшего снега улице. Ее отросшие волосы были заплетены в косы и заколоты сзади пучком. Она была бледна и очень худа.

Вместо летнего хлопчатобумажного платья пришлось надеть юбку и джемпер Кати, а за неимением пальто прикрыться теплым платком тетушки Андраш. Возле больницы Рокуша они сели в трамвай. Агнеш стояла на площадке пятьдесят третьего трамвая, испытывая опасение, что сейчас войдет Паланкаи или Анна Декань и закричит: а, попалась, пойдем-ка в военную комендатуру! Но в переполненный вагон садились одни незнакомые. хмурые, сердитые люди.

Какая-то женщина громко рассказывала: «Захожу я на почту, хочу сдать заказное письмо. Барышня и говорит мне: «В Кишпешт уже не принимаем…» Все слушают молча, неподвижные лица пассажиров не выдают ни страха, ни радости.

— Ну, слава богу, — произнесла Кати, когда они вышли на площади Аппони. — Знаешь, я волновалась не меньше, чем ты. Сейчас лучше не встречаться со знакомыми.

— Ой…

— Что такое? — спросила Кати.

— Ничего… — ответила Агнеш. — Я кое-что забыла дома.

— Ну, что?

— Да… не важно, книга… забыла на столе.

— В ней что-нибудь есть?

— Нет, просто… я очень дорожу ею. Я ее так берегла.

И на душе у нее вдруг стало тревожно и муторно. Не следовало ли и ей остаться там, где осталась книга? Было бы гораздо безопаснее.

Но вот они у цели. Перед ними огромный дом с проходным двором. Одни его ворота выходят на улицу Шандора Петефи, а другие — на улицу Ратуши. Девушки пересекли выложенный керамическими плитами двор, и Кати пошла вперед, указывая путь в мрачном, сыром подвале.

Госпожи Галфаи в мастерской не было. В такую пору она еще спала крепким сном в своей отдельной, увешанной коврами и отделанной шелком спальне, переоборудованной из дровяного склада.

Барышня Амалия встретила новую модистку с подозрением.

— Значит, вы договорились с госпожой Галфаи? А ты действительно шляпница? Разумеется, было бы лучше, если бы вы имели при себе аттестат. Странные эти трансильванские беженцы. Забывают, что необходимо иметь при себе свидетельство о своей профессии. Ну, не беда, тут есть одна девушка из Секейудвархея, она и подтвердит, знает ли вас и работали ли вы шляпницей, милая барышня Чаплар. Мария, пригласите, пожалуйста, Гизеллу Лайтош.

Агнеш побледнела и бросила взгляд на Кати.

Кати сердито повернулась к барышне Амалии.

— Не понимаю, госпожа Амалия, что вы хотите, ведь мы уже обо всем договорились с хозяйкой.

— Не обижайтесь, барышня Андраш, и не думайте, что я вам не верю. Но именно мне, заместительнице госпожи Галфаи, и полагается быть начеку, если наша начальница поступает легкомысленно. Вы, надеюсь, понимаете, что я не обязана устраивать здесь убежище для евреев или притон для коммунистов. Кто действительно знает свое дело, того мы охотно принимаем…

— Агнеш! Агнеш! Чаплар! — послышался ликующий возглас девушки, и две руки обвились вокруг шеи Агнеш. — Вот это сюрприз… как я рада тебя видеть…

— Гизи! Это ты?

— Ну, конечно, я. Гизелла Лайтош, собственной персоной. Когда ты приехала? — И Гизи Керн с такой силой обняла Агнеш. что, казалось, собирается задушить ее.

Барышня Амалия скисла. Она уже две недели подозревала Гизи Керн и готова была поклясться, что сейчас все выяснится, что Гизи Лайтош еврейка, что Каталин Андраш тоже еврейка, что все здесь евреи и она сможет выдать их начальнику ПВО. Начальник ПВО — красавец мужчина, светловолосый, светлоусый, точь-в-точь такой, каким представляла себе барышня Амалия идеального мужчину вот уже сорок лет. У него широкие плечи, бездонные черные глаза, а он даже не замечает ее. Вот если бы удалось когда-нибудь совершить героический подвиг! О. если бы пришлось по приказу начальника ПВО взбегать на крышу, по цепочке передавать полные ведра воды и тушить горящие балки… если бы довелось откапывать среди развалин раненых, если бы дорогой начальник ПВО, белобрысый Вальдемар Цинеге, тоже был ранен и лежал без сознания… Но раз ничего такого нет, то хотя бы найти нескольких евреев, пять-шесть девушек, и пойти сообщить, что она вопреки материальным интересам, вопреки своему чуткому сердцу, только из чувства патриотизма доводит до сведения господина начальника ПВО… Боже, как было бы хорошо…

— Я очень рада, что вы знакомы, — сказала она разочарованно. — Барышня Лайтош, покажите, пожалуйста, новой работнице ее место и дайте работу. А вас, барышня Андраш, попрошу проверить, чем занимаются гладильщицы.

Гизи отвела Агнеш в самый дальний угол подвала. Там она снова бросилась ей на шею, обняла и поцеловала.

— Здесь мой угол. Этот матрац мы притащим тебе, одеяло Кати тоже перенесем сюда. Посмотришь, как мы хорошо устроимся. У меня есть своя лампа, стакан для воды, котелок, две простыни, одна будет твоей.

В сумраке подвала Агнеш продвигалась ощупью.

— Какое ужасное место.

Гизи засмеялась.

— Ужасное? Рай земной. Я. Агнеш, уже успела побывать и в аду. Сначала на кирпичном заводе. Двое суток подряд мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Шел дождь. А у меня даже платка не было. Не ели, не пили и не имели права выходить из строя. Вокруг вооруженные нилашисты. Садиться нельзя. Одни теряли сознание. Другие мочились, будучи не в силах больше терпеть… Оттуда удалось бежать. Ночью. Мне уже было абсолютно все равно. «В крайнем случае пристрелят, — думала я, — кончатся все страдания сразу…» Затем с месяц работала судомойкой в санатории «Пайор». Устроилась по объявлению в газете с фальшивыми документами. Но и оттуда пришлось бежать из-за госпожи Геренчер.

— Госпожи Геренчер? Как она туда попала?

— К сожалению, я сама, скотина, привезла ее туда. Сжалилась, видишь ли. Думала, у нее на фронте муж, она осталась одна с маленьким ребенком. Мне тоже помогла соседка бежать с кирпичного завода. Ко всем надо быть добрым. К тому же для санатория как раз подыскивали судомоек. Даже обрадовались, когда я привезла работницу. В «Пайоре», да будет тебе известно, сейчас расположился немецкий лазарет, и венгерский персонал, разумеется, находится под присмотром нилашистского командования. Госпожа Геренчер пошла работать с превеликой радостью. Первый день готова была целовать мне руки и ноги, не знала, как благодарить. Я, дескать, спасла ее от голодной смерти. Госпожа Геренчер явилась в санаторий под своей фамилией, только в девичьих документах кое-что подтерла и числилась женой христианина-фронтовика. На второй день она уже блеснула своими способностями. Предложила новый метод работы: не только вытирать приборы, но и чистить их. Нашему бригадиру — отвратительный тип по фамилии Шаркань — это понравилось. Он похвалил госпожу Геренчер, и нам ничего больше не осталось, как, высунув языки, драить ложки, вилки, ножи. На четвертый день Шаркань поставил госпожу Геренчер присматривать за нами. С этого момента она стала швырять нам обратно тарелки, ложки, обзывать, то мы саботажницы, то жидовки. Я пригрозила ей, хотелось стукнуть ее по ногам так, чтоб она на всю жизнь охромела. В ответ госпожа Геренчер сказала, что, если я еще хоть раз открою рот, она донесет на меня, что я скрываюсь с фальшивыми документами да еще подрываю интересы тотальной войны.