Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 4: Под ливнем багряным

Незадолго до смерти император, превозмогая подагрические боли, посетил Париж. Ему показали тщедушного, запуганного дофина. Мальчик с первого взгляда не понравился великому старцу. Из уважения к умирающему французскому королю Карел согласился с тем, что в раздирающей Европу войне больше повинна английская сторона, но от каких бы то ни было конкретных шагов в пользу Парижа воздержался. Более того, вернувшись в любимый град над звонкоструйной Влтавой, он официально признал законным папой английского ставленника Урбана Шестого.

Сей акт политической прозорливости не остался без отрадных последствий. Римский первосвященник, выбив из замка святого Ангела ненавистного конкурента и окончательно загнав его в Авиньон, принял самое деятельное участие в сватовстве.

Аккредитованный при императорском дворе легат предложил Вацлаву единственную кандидатуру. В награду за посредничество великий понтифик требовал немногого: полной свободы распространения индульгенций. В имперских землях торговля талонами, гарантировавшими избавление от мук ада, не встречала особых препятствий. Большая часть ландтага была за Урбана. Зато в Англии она натолкнулась на неожиданное сопротивление.

Первыми возвысили голос протеста Уиклиф и его проповедники — неподкупные обличители клерикальной коррупции и мошенничества. Отпор оказался настолько яростным, что папа заколебался в своих симпатиях. Однако поздно было менять лошадей. Ожесточенная схватка с антипапой Климентом Седьмым — этим зверем в образе человеческом — не позволяла ссориться с испытанными союзниками.

Папа настаивал на своем праве распространять индульгенции и требовал казни Уиклифа, а свадебная колесница продолжала катиться по накатанной колее.

Дело оставалось за малым. Вацлав требовал три миллиона серебряных марок. В качестве выкупа за невесту столь значительная сумма была непомерной роскошью. Но вполне приемлема в виде безвозвратного государственного займа союзнику. Эдуард ведь платил императорам. Под таким соусом можно было выторговать у парламента новый налог. Когда король женится, народ ликует и платит.

Для налаживания деликатных нюансов брачного контракта в Прагу был послан епископ Лондонский Куртней. Подавленный роскошью имперской столицы, перед которой хмурый Лондон выглядел нищей побирушкой, он две недели промаялся в ожидании приема. Ревностный папист, а значит, недруг Гонта и лютый враг Уиклифа, епископ был премного наслышан о богохульных выходках императора и ожидал аудиенции с тяжелым сердцем.

Пока он страдал, Вацлав предавался радостям оленьей охоты. Носясь со сворой собак по богемским лесам, он опустошал винные подвалы вассалов, гостя попеременно в Конопиште и Штернберке, Бергштейне и Кривокляте. Менялись неприступные замки, заваленные рогами и шкурами, отпадали лихие собутыльники. А двужильный охотник, которому шел уже двадцать третий год, все не мог угомониться.

Остроумный, веселый, находчивый в начале пира, король постепенно терял человеческий облик. Как-то в состоянии тяжкого похмелья он позвал палача и, подставив голову, велел рубить. Не смея ослушаться, заплечных дел мастер почтил царственную шею нежнейшим прикосновением и был подвергнут казни за ослушание. Даже если это всего лишь анекдот, он удивительно верно характеризует нрав молодого императора и его злые причуды. То он хладнокровно пронзил стрелой монаха, неосторожно выскочившего на охотничью тропу, то отколошматил самого архиепископа, чем привел в изумление богомольных курфюрстов. А в один далеко не прекрасный день случилась трагедия и пострашнее. Собаки, которых государь не то что обожал, но прямо боготворил, насмерть загрызли его молодую жену — ее величество королеву. И это, к сожалению, быль.

Злата Прага между тем переживала пору расцвета. По проектам лучших зодчих застраивалось основанное Карелом Ново Място, росли грандиозные контрфорсы собора в граде, благодаря мягчайшей влтавской воде не знало себе равных знаменитое пиво. Невзирая на гнет феодалов и поборы двора, коронная земля богатела. Зато нищали окружающие владения. Особенно города.

Набирал силу и Пражский университет, тоже детище блаженной памяти императора. Разделенный по четырем языкам — чешский, саксонский, баварский, польский, — он вскоре сделался признанным очагом свободомыслия. Его кафедры, взрастившие чешскую реформацию, станут ревностно распространять учение Джона Уиклифа.

Как причудливы, неожиданны и в то же время закономерны исторические преемственности!

Куртней, у которого Уиклиф и без того сидел в печенках, совсем приуныл. Родину он оставил в тревожный момент и мучился отсутствием достоверных вестей. Затянувшаяся оленья забава грозила осложнить переговоры, поскольку французы, не брезгуя ничем, продолжали интриговать.

Чужое видимое благополучие будило зависть. И тревожила непривычная легкость, что носилась в самом этом воздухе, и резала слух ласковая, как переплеск Влтавы, славянская речь, густо перемешанная с немецким рокотом.

По вечерам долетало из градчанских лесов:

Хорошо хоть невесту удалось повидать на званом обеде у пфальцграфа Адальберта. В полном соответствии с библейским значением своего имени, черноглазая Анна действительно оказалась весьма миловидной.

Куртней украдкой следил за тем, как она держится, говорит, ведет себя с кавалерами. В общем и целом первое впечатление сложилось благоприятное. Ее французский, правда, был ужасающим, но в остальном принцесса была достойна похвал. Скромна, приветлива, набожна, ест, едва окуная пальчики в подливку. Епископ, улучив удобный момент, подарил ей маленький золотой трезубец, который вывез из Рима. Здесь, как и в Англии, вещица оказалась в диковинку и вызвала оживленные пересуды.

Куртней сам попытался продемонстрировать королевне, как удобнее есть, ухватив с блюда чуть не полседла серны, которое тут же шмякнулось в соус. Она мило смеялась.

Наконец настал долгожданный день, когда перед послом предстал скороход: император вернулся и приглашает на скромный дружеский ужин.

Вацлав покорил епископа с первого взгляда. Высокий, стройный, с молодецкими плечами, он был похож на короля-рыцаря древних легенд. И пахло от него по-мужски: дымом, можжевельником, звериной кровью. Держался он непринужденно, говорил с улыбкой, хотя без слов было ясно, что перечить такому молодцу, как говорится, себе дороже. Он считался только с собственной волей, добивался всегда своего, но умел делать это с известным изяществом, не задевая чужого самолюбия. Если ему так хотелось, конечно; потому что Куртней, не терявший времени даром, уже кое-что прослышал о привычках императора и короля.