Алексей Десняк - Десну перешли батальоны

За него подали около ста голосов. За Писарчука и Маргелу голосовали одни кулаки.

Надводнюк подсчитал и объявил результаты выборов. В новый комитет были избраны — Надводнюк, Бояр, Малышенко, Клесун и Песковой. Сход избрал председателем комитета Надводнюка и писарем — Григория Бояра. Кулаки сразу же ушли, а крестьяне еще долго не расходились. К столу подошел Бровченко.

— Фронтовики победили! — улыбнулся он.

Надводнюк настороженно посмотрел на него, вспомнил неожиданную стычку между Бровченко и Рыхловым и тоже улыбнулся.

— Да, победили… — сказал Надводнюк и подумал: «Куда ты гнешь, офицер?»

Бровченко и Муся направились к выходу. Муся была увлечена борьбой на сходе.

— Ну и интересно было! Не так, как у нас в гимназии.

— Не так?..

— А Владимир Викторович бежал! Испугался!

— Ты еще дитя, Муся, — серьезно произнес Петр Варфоломеевич и задумался.

Рыхлов, бледный и растерянный, метался по комнатам и ломал руки.

— Боже, боже!.. Что делается с Россией? Они сходят с ума… Мужики, хамы своими лаптями втаптывают в грязь честь и имя лучших людей страны! И этот мужицкий офицер стал их приспешником… Россия, куда ты идешь? Где тот, кто выведет тебя на прежнюю дорогу?.. Отзовись, и я первый пойду под твое благословение. Где ты? — выкрикивал Владимир Викторович, кидая в чемодан свои вещи. Его руки дрожали, дергались. Он мял костюмы, белье и беспорядочно втискивал все это в чемоданы и сундуки. — Поскорее отсюда, поскорее в город, где есть войска, какая-то защита!

Соболевский, вернувшись со схода, застал Рыхлова уже собравшимся в дорогу.

Куда вы? — как осиновый лист задрожал Платон Антонович.

— Владимир! — испуганно вскрикнула Глафира Платоновна.

— Немедленно собирайтесь! Немедленно! Уедем от этих бандитов! Разве вы не видите, что здесь делается? P-революция… убьют…

Этого панического утверждения было достаточно. Все бросились к комодам и гардеробам, начали набивать чемоданы, связывать узлы. На пол летели книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, летели подушки, падали на пол флаконы духов, вазы, сервизы, в суете опрокидывали мебель, рассыпали бумаги. Соболевских подгонял страх за собственную жизнь, страх перед теми, кто еще вчера покорно гнул спину.

Глафира Платоновна всхлипывала и складывала в чемоданы всякую чепуху: альбомы, фотографии, фарфоровых зайчиков, цветочные вазочки. Владимир Викторович сердито орал:

— Не делай глупостей, Глафира! — и решительно выбрасывал все эти вещи из чемодана. Глафира Платоновна еще громче плакала и, подобрав выброшенное Рыхловым, снова набивала чемоданы, а Рыхлов опять все это выбрасывал на пол и орал еще сильнее.

— Марьянка, помоги барыне укладывать вещи! — крикнул он наконец.

Прибежала Марьянка и все, что ни попадалось под руку, совала в чемоданы.

Вдруг Нина Дмитриевна опустилась на стул и заявила:

— Я никуда не поеду.

Оторопевший Рыхлов посмотрел на тещу.

— Мама, не болтайте глупостей. Быстрее!

— Не поеду! Я нажила это добро — и теперь бросить его на разграбление? Не поеду!

— Жизнь дороже, мама!

— Не поеду! Они не посмеют! — решительно заявила Нина Дмитриевна. — Мы будем с Марьянкой стеречь. Будем, Марьянка?

Марьянка, не ответив, вышла из комнаты.

Вечерело. Накрапывал дождь. Глухо завывал ветер в саду. Огня не зажигали. В комнатах было грязно, набросано, словно после погрома. Сидор подал к крыльцу две пары лучших лошадей. Сидор и Марьянка выносили вещи и укладывали их в брички. Соболевские перед отъездом присели. Женщины обнялись и зарыдали. Платон Антонович всхлипывал. Ноги у него подкашивались. Рыхлов, сцепив зубы, проверял револьвер.

— Готово! — доложил Сидор.

— Ну, поехали. Остаетесь, мама?

— Остаюсь.

— Да хранит вас бог! — Владимир Викторович нагнулся, поцеловал ее в голову и вышел быстро из комнаты.

— Может быть, поедешь, Нина? — простонал Соболевский.

— Нет, Платон, я остаюсь стеречь.

Они поцеловались, перекрестили друг друга, и Платон Антонович, втянув голову в плечи, поплелся к дверям.

— Мама! Береги мои вещи! — кричала из темноты Глафира Платоновна.

Сидор дернул вожжи, глухо зацокали колеса. Бричка выкатилась со двора.

— Из собственного гнезда бегу, — горестно покачал головой Соболевский и подумал: «Скоро ли я вернусь?»

В ответ ему стонал осенний ветер.

Через несколько дней после собрания в усадьбу Соболевских прибежала Харитина Межова, отвела дочку в сторону и, задыхаясь, прошептала:

— Марьянка, люди дрова панские возят!.. Надо бы и нам. Щепки ведь нет на зиму!

Марьянка быстро одела свитку, накинула платок на голову и потащила мать со двора. Они побежали в комитет. Временно комитет помещался в здании школы, в сенях. Бояр разбирал бумаги, а рядом разговаривали Надводнюк и Клесун.

— Дмитро Тихонович, люди дрова возят… — подошла к столу Марьянка.

Харитина стояла на пороге и просительно смотрела на присутствующих.

— Чего вы там остановились, тетка Харитина? Подойдите ближе!

Харитина боязливо приблизилась к столу. К Федору Трофимовичу, бывало, придешь, — стой по ту сторону порога.

— Дровишек бы на зиму… — сказала она тихо.

— Дрова надо брать. Идите и возите.

— У нас и лошади нет… Муж мой старался, старался, но уж когда нагайками засекли его казаки, то где там мне… — безнадежно махнула рукой Харитина. По ее морщинистому лицу побежали слезы.

Павло что-то шепотом спросил у Бояра. Тот кивнул.

— Вы идите домой, а мы с Марьянкой поедем в лес. Лошадь даст Бояр, — сказал Павло.

— Спасибо вам, век не забуду! Вот когда и меня, бедную вдову, пожалели люди! — и пошла к дверям.

Через полчаса Павло с Марьянкой ехали в лес. Павло сидел, свесив с телеги ноги. Он украдкой поглядывал на Марьянку. Выросла она за эти два года. Когда его мобилизовали на фронт, она пасла стадо у кулаков. А теперь — взрослая девушка. Какие глаза у нее черные, как черешни, блестят. И сама, как цветок, расцветает… Марьянка в свою очередь поглядывала на Павла. Давно ли он, возвращаясь с работы, дразнил у панских ворот Трезора?.. На войне побыл. Фронтовик. В комитет его люди избрали. И красивый он, возмужал.

— Как паны поживают, Марьянка? — спросил Павло.

Марьянка удивленно подняла на него глаза.

— Ты что, с неба свалился? Старый пан, Глафира и Рыхлов удрали ночью после собрания, а старуха осталась. Говорит: «Умру возле своего добра!» Вас, комитетчиков, клянет. Большевиками называет. День и ночь, змея, шипит в углу.

— Куда же они удрали?

— Не сказали мне.

Павло помолчал. «Испугались! Не хотелось, верно, насиженные гнезда бросать?» — усмехнулся.

— Так ты говоришь, проклинает? Большевики, — говорит? А ты, Марьянка, знаешь, кто такие большевики? — неожиданно став серьезным, спросил Павло.