Милош Кратохвил - Магистр Ян

С тех пор, как христианской общиной стали управлять корыстные пастыри, ее поразили неслыханные пороки. Как же они пекутся о своей пастве? Они мерят достоинства своих овец по густоте их шерсти. Худые овцы, бедные шерстью, им не нужны…

Уже много дней Гус доверял свои мысли одной бумаге, — вот почему его проповедь словно вылилась из сердца. Ему казалось, что он снова стоит за кафедрой. Не важно, что новые слушатели не говорили на языке его вифлеемских прихожан. Ему не мешало и то, что он не знал никого из них по имени. Они, как и пражане, жадно ловили каждое его слово, каждое движение, с нетерпением ожидая, что скажет он еще. Это чувство было хорошо знакомо Гусу. Люди поняли то, что минуту назад было неведомо им, нашли в его речи исчерпывающие ответы на вопросы, волновавшие их. Новые слушатели магистра мало чем отличались от вифлеемцев, его земляков, приходивших к нему каждое воскресенье послушать проповедь.

— Один человек смотрит на мир своими глазами, — продолжал Гус, — а другой — через очки золотой лихорадки. Первого радует жизнь, второго — смерть. Папе приятна кончина каждого архиепископа: веди после нее он перепродаст освободившуюся должность. Претенденты на это место радуются смерти своего предшественника. Фарар радуется смерти своих прихожан: на похоронах и заупокойной мессе он зарабатывает. Золото мешает человеку ценить вещи по их достоинству, и он нередко поступает вопреки духу Священного писания. В Священном писании, например, говорится о чистилище. Что за прок от него, если богатый купит у папы индульгенцию, прощающую ему грехи, и избавится от кары? На какие деньги были построены все эти богатые монастыри, если не на пожертвования за упокой души и не за выкуп ее из чистилища? Стало быть, чистилище создано только для бедняков, которые не могут заплатить ни за упокой души, ни за индульгенцию. Но когда господь призовет людей на страшный суд, он не станет заглядывать в их кошельки и проверять, полны ли они… А вот церковь судит ныне о верующих по их кошелькам.

Эту мерку церковь распространила даже на самый драгоценный дар, доверенный ей, — на святые таинства. Священники установили определенную плату за крещение, венчание, исповедание, помазание святым елеем и отпевание. За тридцать дней они берут тридцать грошей, — видимо, в память о тридцати серебрениках, за которые Иуда предал Спасителя. Если вы станете упрекать священников за торговлю святыми таинствами, они ответят вам, что ни духовные саны, ни пребенды не продаются: тот, кто получил пребенду или сан, сам кладет на алтарь деньги, а доброхотное даяние, мол, не означает никакой купчей сделки. Это, конечно, неверно. Придя в булочную, вы выбираете хлеб, платите за него наличными или берете в кредит. Разве церковная должность не напоминает вам булку, которую вы купили, а булочник продал?

Священники, торгующие святыми таинствами и святыми реликвиями, скажут вам, что взимают деньги с верующих не за святые таинства, а за те физические усилия, которые приходится священнику затрачивать. Однако ваятель, создавший в поте лица статую для алтаря, получает меньшее вознаграждение, чем епископ за три взмаха кропильницей при ее освящении. Представьте себе, сколько лет понадобилось бы этому епископу трудиться в поле, чтобы своим горбом заработать то, что он получает за одно богослужение?

Гус слегка прикрыл глаза. Перед умственным взором магистра четко вырисовалась толпа, собравшаяся накануне его отъезда в Констанц. Гус снова в поле у Козьего Градека. Магистр чувствовал, что он не только не оторвался от простых людей, но, наоборот, сблизился с ними, а они всегда возле него и в нем. Гус говорил вдохновенно, во весь голос:

— С алчностью в церковь проникли ложь, надувательство и насилие. Это — исчадия одного греха. Здание христианской церкви покрылось плесенью высокомерия, а ее основание подтачивается индульгенциями, взятками и ростовщичеством. Эти язвы еще более обостряют схизму. И высшие и низшие церковные сановники обезумели: каждого, кто предлагает им целебное зелье, они объявляют еретиком. Под кровом здания, готового рухнуть, пасется забытое стадо верующих. Уже никто из пастырей не беспокоится о спасении душ — дочерей вечности. Они увлечены своими мелкими, преходящими делами, которые были прахом и прахом пребудут.

Мы, христиане, не можем махнуть рукой на грехи этих людей, отложить наказание грешников на день страшного суда. Речь идет о зле, которое наносит большой вред нашему стаду. Надо немедленно устранять зло. Тот, кто закрывает глаза на него, является соучастником преступника, совершает грех. Вот почему мы не можем прощать грехи. Мы обязаны взывать к совести королей и князей. Ибо каждый из них получил власть от бога и не должен употреблять ее в ущерб истине и справедливости. Пусть короли наставят священников своей страны на путь истинный и покарают грешных! Если короли и князья не пожелают исполнить свой долг, — жажда золота и власти объединяет их со священниками, — то пусть это сделает сам народ. Такое право ему дал святой Петр, сказав священникам: «Будьте слугами каждого человека! Помогайте ему так, как сам царь царей, который спустился на землю не господствовать, а служить человеку во имя его спасения».

Гус умолк. Никто не пошевелился, не вздохнул. От слов магистра в комнате как будто посветлело. Его проповедь прозвучала в ушах слушателей, как первая весенняя гроза. Эта гроза смела последние призраки зимы. После них появилась яркая и сочная зеленая поросль. Весенняя гроза пробудила людей к жизни и опьянила их своей свежестью.

Пока диспуты на соборе не достигли особой остроты, Иоанн XXIII оставался верным своей привычке: днем спал, а ночью работал. Благодаря такому режиму пребывание в Констанце для него было более или менее сносным. Он даже не замечал, как одна ночь сменяла другую: поленья в очаге и свечи в подсвечниках горели круглые сутки. Своей роскошью покои епископского дворца — временной резиденции папы — мало чем отличались от интерьеров небольших римских дворцов. Зато здешние морозные дни с угрюмо холодным солнцем заставляли папу с грустью вспоминать о теплом итальянском небе, под которым мимолетные холода дают знать о себе только тогда, когда начинает моросить. Странно, как люди живут здесь, в Альпах, без моря.

Проснувшись, папа, как всегда, стал тешить себя игрой соображения: ему казалось, что вечерняя мгла за окнами скрывает мягкие склоны римских холмов, сады со стройными кипарисами и мраморные фонтаны, звонко журчащие под пение цикад. Разумеется, долго обольщаться такими наивными детскими грезами нельзя: густая, землисто-черная мгла за окнами мало походит на прозрачный воздух Италии, а ночная тишина постоянно нарушается ветром, который бьет по витражам и засыпает их густыми хлопьями снега. Подтянув одеяло к подбородку, Иоанн XXIII подумал, что сегодня обязательно настоит на своем и освободится от пут холодного суетного мира. Ему не хочется возвращаться в него… Это состояние было похоже на детство или, скорее, на старость. Иоанн XXIII хорошо понимал это. Он, конечно, постарел. А ведь ему, — свидетель тому бог, — никогда в голову не приходило, что он когда-нибудь постареет… Да, пока папа носил латы и гарцевал с мечом в руке, ему некогда было думать об этом. А сейчас его усталое, слабое тело нежится под пуховым одеялом, острый хищный нос и борода торчат над подушкой. Не погасли у него одни глаза, — они живо блестят, выступая над дряблыми мешочками, среди морщинок, ложащихся друг на друга. Он очень хотел бы еще разок посмотреть на родное небо, походить по лугам Кампаньи!