Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 1

Артистически дирижируя настроением публики, Гитлер пускал в ход тщательно отработанные приемы. Даже импровизируя, не терял над собой контроля. Он увлекался, упоенно фантазировал, искренне наслаж­даясь вдохновенной игрой, но не отступал от партитуры. Выдав незапланированный пассаж, он наклонялся к референтскому столику и давал указания насчет стеног­раммы. Справившись по тексту, Дитрих тут же вносил соответствующую поправку. Иностранные корреспон­денты понимающе ухмылялись, дипломаты сидели с ка­менными лицами.

Маскируя вынужденные перерывы глотком воды, фюрер отбрасывал упавшую на лоб косую челку. Иногда он улыбался, приводя курьезное, по его мнению, выс­казывание зарубежной печати. Оскал разгоряченного, издерганного гримасой лица выглядел жутковато.

Угрозы в адрес Москвы прозвучали в один из таких моментов «просветления». Выбрасывая обвинение за об­винением, рейхсканцлер долго не мог остановиться, на­верное, и сам не знал, как закончить длинный период, где концы никак не вязались с началом. Возможно, поэтому его обличения приобретали все более грубый характер.

Артобстрел франко-советского договора — Гнедин засек время — продолжался пятнадцать минут. Заме­тив, что на него поглядывают, Евгений Александрович поднялся и с обдуманной медлительностью покинул ложу.

Примерно в это самое время возвращались на базу са­молеты, демонстрировавшие над Кельном.

Оратор между тем, не затрудняя себя риторическими согласованиями, с места в карьер обрушился на Чехос­ловакию. На сакраментальных словах о «жертвах, при­носимых немецким народом на алтарь отечества», он прослезился и впал в меланхолию. Полуторачасовую речь увенчал маловразумительный мистический бред. С трибуны сошел обессиленной сомнамбулой, кусая посе­ревшие губы.

— Как вам представление, сэр? — остановил своего посла Ширер на выходе из зала.— Я так понял, что сле­дующая на очереди Прага?

— Больно было смотреть на Мастного. Всякому ясно, что маленькая страна, которая насчитывает всего четыр­надцать миллионов населения, не нападет на Герма­нию... Абсурд! А это неуемное восхваление нацистской культуры? Неужели канцлер настолько фанатичен, что­бы считать культурой нацизм?

Когда они вышли наружу, Гитлер уже уехал. Солда­ты весело разбегались по своим грузовикам.

— Вот это охрана! — покачал головой Ширер.— Всего хорошего, сэр.

К Додду подошел голландский посланник Лимбур- Стирул.

— Господин Понсе, кажется, выедет сегодня для доклада в Париж, а русскому и чехословацкому пред­ставителям, возможно, придется просить отставки.— Голландский аристократ все еще мыслил категориями старой Европы.

— Нападки Гитлера, несомненно, отличались край­ней воинственностью,— согласился американец. «Но до отставки не дойдет,— решил он.— Не те времена».

Вдоль и поперек Витезлав Незвал исходил древний мистический город, где каждая улочка, каждый поме­ченный терезианским знаком фасад читались как главы зашифрованной книги.

Дом «У Солнца», дом «У Луны», дом «У Звезды», дом «У Трех Скрипок» — астрологическая симфония, музыка сфер, запечатленная в стенах. Дремотные грезы былой имперской столицы, заброшенной в непонятный двадцатый век.

Хладом и сыростью тянет из сумрачных подворотен. Лязгают подковы по мостовой. Колбасники выгружают дымящийся зельц. Пекари таскают плетеные корзины с подсоленными рогаликами. Катятся бочки по наклон­ной доске. Грохочет, нещадно пыля, брикет в железных бункерах.

Нет, этого ничто не объяснит!

Ни красота, ни стиль своеобразный,

Ни Прашна Брана, ни площадь Староместская,

ни Карлов мост,

Ни древняя, ни молодая Прага —

Ничто — что можно осязать, что можно строить

или разрушать руками.

Нет, этого не объяснят преданья старины и красота

неповторимой Праги.

Такой на свете не было и нет, разрушив даже, ты ее

не уничтожишь.

Поэзия ее сложна, но при стараньи ее всегда

угадываю я,

Так мы угадываем мысли женщин, которых любим.

Нарисовать иль описать тебя никто не сможет,

И зеркала к тебе не поднесешь,

Я не узнал бы в зеркале тебя, и ты б сама себя

в нем не узнала.

В многоголосом верлибре проступает прерывистый центростремительный ритм. Дребезжат голубые трам­ваи, спускаясь с Виноград к музею, тяжелые фургоны ползут по Нерудовой и Лобковицкой, трещат мото­ры, изрыгая сизую гарь, на подъездах к Чернинскому дворцу.

Глядя на чешую двушпильных башен, на кресты ко­локолен и купола, видя их и не видя, поэт ощущает го­род в целом от Петршина до Градчан.

В автомате «У Короны», близ остановки автобуса, холодный «Праздрой» и нарезанная тончайшими лом­тиками ветчина. Свиные ножки с влашским салатом в кафе «У Гусыни». В Кобылисах, где конечная остановка трамвая, горячие сосиски вкусно припахивают дымком. Обособленные миры. Не сливаясь друг с другом, они со­существуют под одним небом, где весело кувыркается одинокий биплан. И у каждого своя тайна, свой особый язык, своя мелодия, свой неповторимый размер.

Незвал давно сбился с излюбленного маршрута от площади Короля Иржи до Фохова проспекта (через Жижков и Карлову улицу, мимо суровой Прашна Вра­ны, к Вацлавской площади). Поигрывая тростью, загля­дывал в каждый укромный уголок, присаживался на скамейки, прижимаясь щекой к шершавой известке, вслушивался в смутный лепет заплутавших столетий.

По зову чужой памяти, по капризу нетерпеливого сердца, стремившегося разом объять все, он сворачивал в темные переулки, узкими лазами забредал во внутрен­ние дворы и кружил в лабиринте брандмауэров и подво­ротен, пока не подворачивалась спасительная пивная, где можно было перевести дух, набросав на картонной подставке примерещившийся шаманский бред.

Часть представляла целое. В полете над временем и пространством перемещались века и кварталы. Старо- Новая синагога придвигалась к ограде костела Святого Штефана, Злата улочка непостижимо втекала в Кампу, и белый восьмиконечный крест на брусчатке у Клементинума, как роза ветров, осенял любые пути. И размы­кались стены, и наплывали башни, словно под каждым камнем, как у Голема под языком, таился чудодейст­венный шем рабби Лёва. Вот и хрустальный магический шар на черном блюде в витрине книжного магазина. С мечтательной улыбкой на круглом лице, сохранившем удивление детства, поэт долго вглядывался в глубины литого стекла и, шевеля губами, беззвучно беседовал с толпой обступивших его теней.

Репетиция в театрике «На Слуни», где они с Ярмилой Гораковой готовили «Депешу на колесах», назна­чена на четыре. Значит, вся Прага и все время вселен­ной принадлежит ему одному.

Прыснув, проскочила мимо чудаковатого толстяка тройка либеньских модисточек, седоусый пан в котелке, узнав знаменитость, почтительно обогнул тротуар. И только художник Иозеф Чапек не преминул остано­виться рядом, отсалютовав точно такой же тростью.