Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2

Вождь и на сей раз не ошибся в своем народе. Где надо, он проявляет восторг и энтузиазм, понадо­билось сурово насупить брови — требует смерти. И к захребетникам, кто сидит на его шее, ничего материаль­но своими руками не производя, тоже относится долж­ным образом. Сталин ничуть не сомневался в том, что широкие массы трудящихся полностью разделяют его глубинную неприязнь к медицине научной и веру в целительную мощь простейших народных средств. Сама мысль о том, что кто-то в силу отжившего рас­порядка не то что смеет, но даже считает своей обязан­ностью совать свой нос в сокровенные тайны тела, не говоря о душе, казалась ненавистной вождю. Он сыз­мальства не жаловал медиков, и лишь крайняя необхо­димость могла заставить его обратиться к их помощи. Призрак облаченного в белый халат убийцы прокра­дывался в сны, причудливо сливаясь с образами филь­мов. Но бывало и так, что сны давали толкование кинокартинам. Антифашистская лента «Профессор Мамлок» вызвала у Сталина резкое неприятие. Он не только не мог сочувствовать герою, но, так получалось, принимал в душу предубеждения его гонителей. По- своему они действовали вполне логично. И в самом деле, как можно доверить высокомерному чистоплюю копаться в твоих кишках? Профессиональная фанабе­рия и ложно понятое чувство долга могут завести куда угодно подобных господ.

Однажды после обильного, затянувшегося далеко за полночь ужина Сталину приснилось, что он лежит на операционном столе, а над ним нависли глумливые физиономии в очках и белых хирургических масках. Пробудившись от полуденного кошмара, сопровождае­мого непонятной резью в боку, он, уже наяву, при­помнил характерные черты сумеречных злодеев, их злобные, увеличенные стеклами глаза и сопоставил при­меты.

Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для неболь­шой затравки. Крушения поездов и взрывы в забоях производят сильное впечатление только в кино. В пов­седневной жизни люди не всегда думают о работе. Образ врага, который постоянно находится рядом, сопутствует человеку от рождения и до смерти, оказывает несрав­ненно более глубокое воздействие. Налицо как бы двой­ной выигрыш. Мерзавцы, которым доверена охрана здо­ровья народа, лишний раз заставят задуматься о подле­цах, которым доверили защищать Родину. Опыт преды­дущих разоблачений необходимо суммировать с прице­лом на будущее в качестве наглядного примера уже­сточения классовой борьбы в обществе победившего со­циализма.

Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрач­ную романтику западного средневековья в ее чисто обы­вательском варианте. На неприученный к самостоятель­ному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник- комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок — пропитанный мышьяком фо­лиант — агонизирующий король.

Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут ав­тора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его

Варфоломеевской ночью,— не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.

С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, оро­шенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.

В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щеко­чущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случает­ся, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобно­го скандала еще не знала русская медицина.

Чего только не болтали в трамваях и парикмахер­ских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — не­годуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подбро­шенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в са­мой важной клепсидре вытекла вся вода.

— Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхож­дение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,— начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключен­ным, сложенный пополам лист.— Помогите, пожалуй­ста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать крат­кую, но впечатляющую характеристику.

Авсеевич забрал Примакова к себе.

Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.

— Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую на­писать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.

Те же пустые формулы он повторил и другим за­ключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И послед­ние строки, что уже из потустороннего далека выво­дила непослушная рука, подталкивали рвануться на­встречу.

Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мо­реным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабине­том комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.

Соратники молча остались сидеть за зеленым сто­лом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуе­мая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святи­лища, словно были частью скромного, но тем вернее от­делявшего вождя от всех смертных служения.

О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?

Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.

С той же размеренной обстоятельностью он распи­сал оставленные бумаги: одни вернул Ежову, другие оставил у себя.