Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

— Ладно, — сказал наконец царь, — пошлю с вами… полсотни воинских людишек!

Никон Шилов и Петр Слота, пошатываясь, вышли на Красную площадь.

Полсотни воинских людишек вместо большого войска, от которого побежит враг! Полсотни людишек! Из-за этой горсточки посланцы осажденного града томились, умоляли, ползали на коленях!

— Ну, спасибо царю Василию! — судорожно вздохнул Слота.

В эту минуту на площади кто-то крикнул:

— Выплыли! Выплыли!

Площадь охнула, и все побежали к Москве-реке.

Никона Шилова и Петра Слоту толпа вынесла вниз, к самой воде. Из сизо-бурых осенних волн мертвенно высвечивали вздутые голые тела. Двух мертвецов выбросило на берег. А поблизости по макушку еще двое лежали в воде.

— Горемычные!.. — зарыдала какая-то старуха.

За ней глухо, как на похоронах, загудели голоса:

— Болотникова-то войско из-под воды выходит!

— Ох, и топил же их царь Василий бесперечь всяку ночь!

— А в Нове-городе, а в Туле реки-то сплошь утопленными забиты… Страсть!..

— Захоронить бы их, голубчиков! — слезно вздохнула стоящая рядом с Никоном пожилая женщина в заплатанном дубленом полушубке. — Захороним их, а… добрые люди?

Кто-то зло и печально ответил ей:

— Ни рук, ни лопат недостанет, мать, — гляди, поутру новых опять на берег выкинет…

Здоровенный детина с длинным шестом в руках вдруг подошел к утопленникам и одного за другим отпихнул от берега.

— Господи, упокой души их! — сказал он, крестясь и низко кланяясь, потом пошел в воду и стал осторожно и ловко работать шестом. Скоро все четыре трупа закачались на волнах.

Пожилая женщина всхлипнула.

— Упокой вам, убиенные… страдальные вы наши!

И низко поклонилась плывущим в безвестную даль.

Никон и Петр тоже крестились и кланялись мертвецам, все дальше уплывающим по течению реки.

— Ох, народушко-о, мученской ты мо-ой! — вдруг опять слезно вздохнула женщина. — Ох, народушко, режут, топят тебя. Откуда сила-то у тебя берется?

Она вдруг так стала похожа на Настасью, что Никон молча обнял ее и припал к ней головой. Так постояли они молча, не двигаясь, — и Никон прочел во взглядах притихших, прижавшихся плечом к плечу людей неизъяснимую, под спудом таимую силу, которая объединила их всех одним дыханием горя.

Когда все понемногу разошлись, Никон сказал Слоте:

— Петруха, соседушко… царь Шуйский людьми реки без счету забил, заполонил, а нам, сидельцам-заслонникам… полсотни людей отпустил…

— Зря поимели мы надежу на него, Никон.

— Едина у нас надежа: сами всем народом беремя на плеча возьмем, окромя нас — некому!

Полсотни стрельцов, прячась в перелесках, а потом ползком во рву, глубокой ночью пробрались в крепость.

— Неужто сие… вся подмога? — сурово изумился князь Григорий, увидев полсотни стрельцов, измученных, голодных, в замызганных кафтанах.

— Боле нам царь не дал, — глухо ответил Никон.

Скоро из больничной избы прибежала Настасья, обняла Никона и начала ощупывать его, как цыпленка.

— Батюшки, уж и тощой же ты стал, Никонушко… все косточки торчат… На-кось, вот сухарей для тебя припасла, пожуй-ко с водицей-то, батюшко мой!

— Да ты поди сама недоедала, Настенушка?

— И-и, милой, уж так-то ела, так ела, что глядеть на хлеб неохота.

Молодая жена Петра Слоты ничего не припасла для мужа, а соседи шепнули ему, что его Ульяшка гуливала с молодыми чернецами. Жена во всем созналась, и Слота избил ее до синяков.

Ему было так тяжело и горько, что он пожалел, что теперь негде напиться и забыть свою тоску. Но тосковать было некогда. Утром зазвонил сполошный колокол. Поляки опять полезли на приступ. Когда поляков отбили и стрельба поутихла, Никон пошел искать друзей. Увидев Данилу, Никон был поражен, как похудел и пожелтел Данила.

— Что с тобой подеялося, Данилушко? Разнедужился, что ли?

Данила поднял на Никона запавшие глаза.

— Пал позор на честной мой крестьянской род — Оська к ляхам убежал.

Неделю назад, утром, после кровопролитной битвы в углу стены часовые увидели конец веревки — кто-то, значит, спустился по ней вниз, во вражеский лагерь. Стали доискиваться — и обнаружили, что ночью убежали пятеро. Осип Селевин, дружок его Пронька Теплов и еще трое посадских.

Даниле никто худого слова не сказал, но он сразу впал в тоску.

Во время боя он забывал о ней, но стоило ему сойти со стен, как она сразу впивалась в сердце. Лежа за большой корявой печью в стрелецкой избе и чувствуя теплое дыханье Ольги, Данила шептал пересыхающими губами:

— Ведь он, подлой, в руках у меня был! Я ж его возле двери ляха уследил! Мне бы тут его и схватить да под замок, под замок!.. А я, дурачина, злого коршуна выпустил, устыдился, что он про тебя помянул… что ты мне женой стала…

Ольга, уже не раз слышавшая о том, как все произошло в Каличьей башне, пыталась утешить Данилу:

— Ох, кабы меня не было, не пришлось бы тебе и стыдиться, голубь мой!..

— Что ты, что ты? — испуганно шептал он, гладя ее густые, мягкие волосы. — Люба моя, иссох бы я без тебя, как трава без солнушка… Нет, мне бы, скудоумному, ответствовать тому врагу моему: «не твоей посадской деньгой можно было сердце Ольгушеньки укупить, не тебе было ее удержать».

— Ино так, свет мой… Усни ты, Христа ради, малость усни.

— Ох, уж он, проклятой, ляхам все поведал, а те легохонько отыщут, где стены наши утлы, где пушечки износилися… И выходит, я проклятой Оськиной шкоде потворщиком стал…

Пленный раненый казак Дедилов потребовал к себе попа, умоляя не медлить: он хочет открыть тайну, которая мучит его душу. Случайно поблизости находился келарь Симон Азарьин, которого и привели к умирающему. Дедилов умолял простить его, «злосчастного, винного человека», покаялся в измене и открыл: подкоп поляки уже прорыли. Место подкопа: между мельницей и круглой башней нижней монастырской стены.

Симон Азарьин закрыл глаза Дедилову, побежал к воеводе с радостной вестью: наконец-то найдено место проклятого подкопа!

В ту же ночь указанное Дедиловым место под наружными стенами оградили крепким частоколом и укрепили турами. Особый отряд заслонников должен был непрерывно следить за этими турами. Медлить, однако, было никак нельзя. Поляки, обозленные тем, что их злодейская хитрость раскрыта, уже с раннего утра начали рыскать вокруг огороженного места. Их отгоняли огнем, но они возвращались опять.

— То не дело! — сказал Долгорукой и решил как можно скорее взорвать подкоп.

— Спосылай меня, воевода! — сказал Данила Селевин, и его сумрачное лицо слабо осветилось просительной улыбкой.

Воевода отмахнулся.

— Не дури-ко, сотник! Для такого случая легкий телом человек надобен. Да и для угляденья того подкопа тож малой да вьюркой человек потребен.