Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

— Памятую я, отче, как велел ты мне лонись кирпичи да бревна к наугольной башне таскать — от Конюшенных ворот до наугольной не в одном месте своды провалилися… Я стал тебя вопрошать: когда ж, мол, внове замес ладить будем?.. А ты, отче, велел мне всё в обрат нести…

Лицо старца из багрового стало темно-сизым. Не взглянув на Данилу, он, обиженно воздевая руки к иконам, обратился к Долгорукому:

— Зрит господь и святые его, яко есмь поносим ныне от последнего работника монастырска… и се в хоромах твоих, князь-воевода! Негоже ты, князь, раба нашего в доброй кафтан нарядил, к себе на порог пустил… аль не ведашь, — пусти мужика на порог, а он и под образа полезет… Да и негоже было, князь-воевода, нашего служку на стены брать без нашего на то соизволенья…

— Но, но… — не сдержав раздражения, прервал Долгорукой. — Про то нам, военным людям, ведать, кто нам в ратные люди гож…

С самого начала, как царь Василий послал князя Григория «царскую обитель оберегати», Долгорукой столкнулся с «самовластьем» соборных старцев, из которых Макарий был особенно рьян и наступателен. В каждой затее воеводы Макарий видел покушение на право церковных властей, вмешивался во все распоряжения воеводы, оправдывая каждый раз свои козни стремлением поступать «по божьему закону». Теперь, когда враги стояли под стенами монастыря, воевода решил действовать «по своему ратному разумению». Это решение было тем более ему приятно, что давало возможность посчитаться с таким въедливым старцем, как Макарий.

— А касаемо седовин в стенах и сводов проваленных, — прямо приказывал Долгорукой, — для сего, отче Макарий, изволь повелеть все амбарцы открыть, где все каменны да деревянны запасы лежат…

Не успел старец Макарий и рта раскрыть, как из сеней раздался голос Федора Шилова:

— Имею слово до тебя, воевода.

— Да уж входи, пушкарь, — с легкой насмешкой позвал воевода.

Федор Шилов перешагнул порог.

«Ну и глазастой!» — опасливо оценил его про себя старец Макарий.

А Федор, взглянув на короткую, крепкую, как бочка, фигуру соборного старца, вспомнил патера Иосифа Брженицкого, у которого он когда-то служил конюшим. Сходство между патером Брженицким и Макарием — в повадке и осанке — показалось Федору столь разительным, что он усмехнулся про себя: «Что ни поп, то зубастой рот да каменной лоб!» От этой смешливой думки Федор почувствовал себя еще увереннее.

— И я, пушкарь, все стены примечаю: надобно будет опосля огненного боя заделки в стенах ладить не мешкая, для того надобно каменных дел мастеров загодя нарядить.

— Ино сыскать их надобно, — сказал воевода.

— Да уж сысканы, воевода.

— Иде ж они, те мастера?

— Да уж туто. Дозволишь взойти?

Воевода кивнул. Порог перешагнул Никон Шилов и Иван Суета.

— Ну и припасливы люди ноне, — с нескрываемым лукавством сказал воевода Голохвастов. — На всяко заделье умельцев нашли!

Долгорукой встал с места и, метнув злобный взгляд в сторону Голохвастова, подошел к мастерам каменных дел.

— И точно вы умельцы, мужики? — хмуровато спросил он.

— Печи и стены класть доводилось многажды, — спокойно, с достоинством ответил Иван Суета, — знамо, и здесь, на стенах, не опростоволосимся.

Оглядывая приземистого Никона в старом расползающемся по швам домотканном зипунишке, воевода допрашивал:

— А точно ль вы будете под стрелянием огненным урон в стенах закрывать? Не убоитеся ли, что на том месте живот свой можно положить?

— Да что ж, воевода, — негромко и внятно заговорил Никон. — Живы аль мертвы — иного не ведаем. На смерть родимся, для живота помираем.

«Ишь ты, философ какой выискался!» — изумился про себя Долгорукой.

Оставшись один, он впервые совсем необычно задумался о народе, обо всех тяглецах, даточных людях богатейшей на Руси «царской обители», о монастырских служках, о посадских умельцах, о разного рода гуляшик безместных людишках — обо всем этом пестром, обойденном жизнью народе, с которым пришлось ему, Роща-Долгорукому, как и всем другим родовитым военачальникам, а также инокам, быть теперь запертыми в стенах монастырской крепости, — и неизвестно, на какой срок.

Князь Григории Борисович родился удачником и уже поэтому не привык думать о том, что выходило за пределы его привычного круга жизни. Ему шел семнадцатый год, когда «в день благоприятен» его заметил царь Грозный, обласкал, одарил щедро. Отец его, хитрый и расторопный боярин Борис Степанович, счастливо избежал опричнины и сохранил все земли-богатины, поместья и хлебосольный дом в Москве. Григорий Борисович служил по ратному делу при Борисе Годунове и был им награжден. Пребывание Григория Борисовича в «советниках» первого самозванца тоже счастливо сошло ему с рук — и царь Василий наградил его и отличил среди многих, послав большим воеводой над войском прославленной «царской обители».

Как-то теперь выйдет князь Григорий из тяжелого испытания огнем и осадой? Не сегодня-завтра поляки и тушинцы начнут палить из пушек. У Сапеги и Лисовского тридцать тысяч войска, а у Роща-Долгорукого еле наберется три тысячи. Кто из этих трех тысяч самые надежные, на кого можно в первую очередь положиться? Конечно, на мужиков, на этих двужильных тяглецов, которых лихолетье сделало бездомными и нищими. На них-то он и надеется, они-то и должны спасти монастырь от бедствия и срама. «Бояре — дубы раскидистые, а народишко — прах земли», — говаривал его отец, хозяйственный и хитрый боярин. И сам князь Григорий с младых лет привык видеть всех тяглецов и холопей сквозь эту отцовскую поговорку: уж если они все «прах земли», так и замечать в них ровно нечего. И он их не замечал, как землю, по которой ходил. Но вот эта земля раскрыла перед ним свои недра — и что-то поразило его. Сначала удивил его Федор Шилов (который, как обнаружилось, совсем не «гость торговый», а бывший беглый), а теперь изумили и даже чем-то испугали — Данила Селевин, Петр Слота, Иван Суета и Никон Шилов. За ними воевода увидел и многих других. Он, воевода (об этом самому-то себе сказать можно), главный военачальник, еще и подумать не успел о сохранении целости стен во время боя, а эти тяглецы, никогда не носившие на себе бранных доспехов, уже предугадали это и даже мастеров припасли.

На стольце, покрытом синей с серебром объярью [93] Объярь — муаровая шелковая ткань. , лежала толстая книга «Житие Семеона Дивногорца», раскрытая на первой странице. Воевода видел крупные, изукрашенные золотом и киноварью заставки и заглавные буквы начальных строк: «Благословен бог, иже вся человеки хотяй спасти…» Он давно хотел прочесть эту книгу и сегодня получил ее, по личному повелению самого архимандрита, из «большой шкапы» монастырского книгохранилища. Но читать охоты не было. Он машинально повторял вполголоса: «хотяй спасти, хотяй спасти…» Да, эти люди, эти двужильные тяглецы, могут спасти монастырь.