Тамара Каленова - Университетская роща

— Владимир Афанасьевич, — обратилась к нему Васильева, покончившая хлопоты с пельменями и устроившаяся в кресле возле лампы с зеленым абажуром. — До вашего прихода мы говорили о том, что Сибирь — трудная для поэзии земля.

— Но не невозможная! — встрепенулся Потанин. — И в ней начинается литературная весна. Она похожа на весну сибирской природы… Робкая и медлительная. Литературная нищета Сибири и такие длительные роды нашей, сибирской, литературы объясняются состоянием общества…

— Всецело с вами согласен, дорогой Григорий Николаевич, — ответил Обручев. — Наше общество — это больное, измученное и одновременно одуревшее от умственного застоя существо…

— Господа, господа! — укоризненно прервала Васильева. — Мы же договорились: сегодняшний вечер посвятить поэзии. Не так ли?

— Виноват, голубушка Мария Георгиевна, — шутливо развел руками Обручев. — В этом доме я готов слушать даже стихи!

Все засмеялись. Знаменитый геолог Сибири не упускал случая, чтобы подчеркнуть свою якобы полную отъединенность от «изячных искусств», в то время, как сам… пописывал в газеты недурные фельетоны под вымышленной фамилией «Ш. ЕРШ» — намек на известное французское выражение «шерше ля фам», «ищите женщину».

— В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! — пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. — Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.

Курицын сначала отрицательно замотал головой. Потом пересилил себя. Встал. Вцепился пальцами в спинку стула.

— Собственно, я не готов… Впрочем, господа, извольте, — как-то разом, скомканно произнес он и, подправив коротким прокашливанием хрипловатый голос, добавил: — «Песнь о веревке». Нигде прежде не публиковавшаяся и не читанная.

— Браво, Валентин Владимирович! Просим! — вновь подбодрила молодого человека Васильева.

— «Песнь о веревке», — повторил Курицын и стал читать — монотонно, уныло, без выражения, так, как это часто делают поэты, произнося собственные стихи.

На взгорьях родимой долины

Колышется зреющий лен.

Здесь гнулись мужицкие спины,

Мужицким он потом вспоен…

Сожнут этот лен, обмолотят,

Пеньку кулакам продадут.

Те «щедро» крестьянам заплотят

И в город пеньку повезут.

А в городе цены иные;

Сдадут на канатный завод.

И снова волокна льняные

Мужицкий омочит здесь пот…

Соткали веревку на славу:

Двоих на глаголь поднимай!..

И вот на лихую расправу

В голодный «бунтующий» край

Спешит усмиритель суровый,

Веревку с собой захватив…

Увидеть пришлося ей снова

Раздолье покинутых нив, —

Тех самых, где льном зеленела

Она миновавшей весной…

Какое же ждет ее дело

Средь этой долины родной?

Тот пахарь, чьим потом вспоена

Она миновавшей весной,

На ней был повешен… Решено

Так было судьбою слепой!

Он кончил читать и еще какое-то время стоял в полнейшей тишине, опустив длинноволосую голову на грудь.

— Нет, это не вы… — тихо, растерянно проговорила Васильева, и все почувствовали, что она, быть может, непроизвольно выразила мысли всех присутствующих.

Конечно, это был не он. Это был другой Курицын, которого мало кто знал и понимал. Дон Валериано, Не-Крестовский, автор нашумевшего уголовного романа-хроники в двух частях «Томские трущобы» — с убийствами, драками, поджогами, сомнительной любовью, — мог ли тот человек написать «Песнь о веревке», так взволновавшую слушателей? — Нет, не мог. Значит, это был другой человек. И ему, другому человеку, после длительного молчания вдруг зааплодировали те, кто собрались сегодня вечером у Потанина.

— Нет, вы не опереточный мушкатёр, — сказал художник Щеглов и, приподнявшись, взволнованно пожал руку Курицыну. — Спасибо. Вы написали хорошие стихи.

Все заговорили, оживились. Как бы сбросив недавнее оцепенение. Стихи Валентина Курицына каждому из слушателей сказали о многом. Напомнили о судьбе отчизны, народа. О времени, в котором они жили.

Время было сложное. И без того «не пахнувшая розами действительность» уплотнилась до невозможного состояния. Покушение на представителей власти следовало за покушением. «Дождило бомбами», — как изволили шутить неунывающие газетчики. Доведенный до отчаянной крайности, измученный войной народ походил на пороховую бочку, к которой достаточно было поднесть зажженный фитиль. Все ждали мира с Японией, а его не было.

Вместо него граф Сергей Юльевич Витте, либерал, министр финансов, один из немногих в правительстве Николая Второго понимавший истинное положение дел в стране, выдвинул свежий лозунг: «Нужно драть, и все успокоится». И драли. Харьковский губернатор, шталмейстер князь Оболенский, произвел сплошное сечение неспокойных крестьян вверенной ему губернии. По сему поводу на докладе Николай начертал резолюцию: «Вот так молодец, здоров».

В Сибири было потише, но и сюда доносились раскаты непогоды, бушевавшей за Уралом. Гроза приближалась. Это чувствовали все, особенно интеллигенция. Об этом тоже говорилось в потанинской гостиной…

Однако ж Мария Георгиевна старалась не выпускать бразды правления из своих полных ручек. «Сегодняшний вечер посвятим поэзии», — возгласила она, и порой ей удавалось поворотить внимание мужчин от политики к сему изящному предмету. Валентин Курицын несколько подвел ее ожидания, но не беда, настанет и ее пора…

— Господа, попросим и Марию Георгиевну почитать свои творения! — догадливо предложил кто-то из молодежи.

— Охотно, — ответила Васильева. — Я прочту для вас, дорогие гости, стихотворение, посвященное памяти Семена Яковлевича Надсона, умершего восемь лет назад, в возрасте двадцати четырех лет, — и добавила: — Это мой любимый поэт. Россия недостаточно ценит его. Эпиграфом к стихотворению я поставила вот такие строки Некрасова:

Беспощадная пошлость ни тени

Наложить не успела на нем,

Становись перед ним на колени,

Украшай его кудри венком.

— Просим, просим! — раздались голоса, и даже отъявленные спорщики Потанин и Обручев примолкли.

Васильева читала сидя, отведя в сторону руку с черной лакированной записной книжицей, в которую были занесены стихи. Читала хорошо, красиво, завораживающе.

Не для славы в нетленный и пышный венок,

Как цветы, вплел он звучныя песни…

Оросил он слезами в нем каждый цветок

И венок не поблекнет чудесный!..

Он всю душу больную в те песни вложил,

Оттого и звучат в них рыданья,

Что он слезы за братьев измученных влил

В эти песни тоски и страданья…

Он хотел осушить реки льющихся слез,

Он неправдой, как мукой, терзался;

Лишь порой в красоте упоительных грез