Тамара Каленова - Университетская роща

Ему мир обновленным казался:

«Мир устанет от мук, захлебнется в крови…»

В красоте вдохновенных мечтаний

Ему мир рисовался, мир полный любви —

Ни вражды, ни цепей, ни страданий!..

Но была тяжела и неравна борьба

С полновластно царящею тьмою,

И грядущая мира иная судьба

Вновь казалась далекой мечтою.

Долго мир будет полон страданий и слез!..

И, измучен неравной борьбою,

Вдруг умолкнул певец — и в могилу унес

Недопетые песни с собою!..

— Браво! Прекрасно! — раздались голоса.

— Еще… Просим еще!

Васильева не заставила себя долго упрашивать.

Ветер тихо качает цветы полевые,

Пряча в их лепестках поцелуи свои…

Сердце чуткое слышит обеты святые,

Незабвенныя, чудныя речи любви…

Крылов взглянул на Потанина. Григорий Николаевич неотрывно, с нескрываемой восторженностью слушал поэтессу; было заметно, что ему нравится в ней решительно все — и она сама, и ее стихи.

«Поэзия г-жи Васильевой чисто субъективная и почти не выходит из стен девичьей комнаты… История женского сердца, обиженного счастьем и обольщенного только призраком его в ранней молодости, история, облеченная в рассказ об одной старой весне, обманувшей расчеты на счастье, — это любимый мотив в поэзии г-жи Васильевой и он часто повторяется в ея стихотворениях; эти повторения действуют, как прибой волн или как музыкальная пьеса, которая постоянно возвращается к одной и той же мелодии», — писал Потанин в предисловии к петербургскому поэтическому сборнику Васильевой «Песни сибирячки».

Крылову «женская поэзия» Марии Георгиевны показалась монотонной, лишенной энергических аккордов, свежих мыслей… Потанин находил в ней музыку, шум прибоя, старую весну. «Сколь разно действует на сердца людей искусство, литература, — подумал Крылов. — Нет, определенно наука всегда имеет более точный эффект».

Зааплодировали. Затем как-то незаметно, по-светски ловко и непринужденно Вячеслав Шишков перевел разговор в иное русло.

— У вас, Мария Георгиевна, есть стихотворение, которое называется «Судье-прозаику», — сказал он и продекламировал:

Мы говорим на разных языках,

И никогда мы не поймем друг друга;

Ты — проза весь… в уверенных словах

Звучит мне северная вьюга…

— Да, есть у меня такое стихотворение, — согласилась Васильева. — И заканчивается словами, в которых выражается мое кредо:

Тебе в ответ, прозаик-судия,

Бросаю вновь рифмованное слово!

— Совершенно точно, — подхватил Шишков. — Так вот, поскольку я и есть «сплошная проза», то мне хотелось бы задать один прозаический вопрос.

— Какой же!

— Как вы относитесь к фольклору?

— Я? — несколько растерялась поэтесса. — Пожалуй, этот вопрос следует адресовать Григорию Николаевичу, — и обратилась к Потанину: — Вы не откажетесь, мой друг, удовлетворить любознательность господина Шишкова по данному предмету?

Григорий Николаевич не отказался. Он поделился своими новыми изысканиями в области фольклора — на что, собственно, и рассчитывал Шишков, задавая свой вопрос. По словам Потанина, он уже не мог более собирать фольклор и решил приступить к обработке накопленного материала. В последнее время Потанина интересовал образ Христа. Разбирая эпос разных азиатских племен, составивший впоследствии два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» и второй том отчета о путешествии на Тибет, он заметил одну особенность: сюжеты некоторых сказок и преданий были близки друг другу, хотя записаны у разных народов, говорящих на разных языках и живущих далеко друг от друга. Потанин стал искать причины и пришел к выводу, что культ «сына неба» Христа создался не на западе, а на востоке — у народов Центральной Азии — и гораздо раньше.

— Борьба с верой в сказочную личность — вот задача теперешней моей жизни, — сказал Потанин. — Нужно торопиться. Как жаль, что на самые важные дела нередко приходится конец жизни… Если удастся закончить книгу «Ерке, сын неба Северной Азии», будем считать, что старый бродяга Потанин прожил свою жизнь не зря…

И снова — в который раз за этот вечер, — он заговорил о Сибири, стал рисовать перспективы, которые могли бы открыться перед родным краем…

— Для начала — необходимо активизировать Общество изучения Сибири, — повторил он свою мысль, высказанную в начале вечера. — Вот тогда мы могли бы поговорить более конкретно…

Могли бы… Воспарит голубая мечта на розовом шаре воображения — да и мячкнется на мерзлую землю. Где взять средства для общества? Где найти деловых людей, истинно пекущихся о развитии сибирской экономики? Ни то, ни другое само не произрастало на сибирских просторах… Английские и американские фирмы — вот что прививалось в Сибири. Они и без «подушек» чувствовали себя здесь превосходно. Занимали исподволь, понемногу, но ухватисто сибирское маслоделие, лесной промысел, золотые прииски… «Юдоль плача, стенания и скрежета зубовного» Сибирь они зовут «золотым дном», бесстыдно наживаясь на ее бедах. Как и чем противостоять иностранному вторжению, последствия которого могли бы стать более разрушительными, нежели от вторжения Наполеона?!

— Противостоять-то можно, — сказал Обручев. — И силы научные у нас имеются, и к практике мы все ближе подвигаемся. Так ведь, Василий Васильевич? Чем, к примеру, не противостояние ваши лабораторные опыты, доказывающие возможность сибирского виноделия из ягод? Или вспомним шелкопряды Порфирия Никитича… Сибирские ученые многое могут внести в практику… Если бы местные промышленники да предприниматели не оглядывались за океан…

Истина в словах Владимира Афанасьевича — истина горькая. Сколько прекрасных идей, отработанных экспериментов не вышли за пределы научных лабораторий!..

Глухая казематная стена отделяет русскую науку от промышленности и сельского хозяйствования, крестьянского труда. Разве что в военных сферах — и то изредка — прислушивались к мнению русских специалистов… Такова была печальная действительность.

О многом говорилось в этот вечер у Потанина. Упоминалось имя Климента Аркадьевича Тимирязева, его слова о том, что для ученого нет хуже греха, чем забвение о своем долге перед народом, о своих гражданских обязанностях.

Вспоминали Алтай, где «крупными штрихами написана большая сказка прошедшего», царство папоротников, когда «словно идешь по подносу, уставленному рюмками».

Пели. Смеялись — хозяин развеселил мастерски рассказанной сценкой.

— Едем это мы, господа, в купе, по железной дороге… Оказался случайный господин. Делает вид ученый и образованный. «А знаешь ли ты, братец, — пристал он ко мне, — что растения женятся?» — «Нет. Понятия не имею, господин хороший». Он и обрадовался. «А ведь женятся, — говорит, — стервецы! У них есть бабы и мужья…». И так далее, и тому подобное — на таком же чистейшем купеческом языке прочел лекцию об оплодотворении у растений. Вот это сампьючайство дак сампьючайство! Вот это невежество и самохвальство…