Тамара Каленова - Университетская роща

— Насилие в ответ на насилие? — с сомнением спросил Кулябко.

— Да. Только так, — уверенно ответил Федор.

Алексей Александрович пробыл возле раненых всю ночь, и только убедившись, что им стало получше и он сделал все, что мог, ушел.

К обеду появился Немушка. Пришел сам, живой и невредимый. Долго и мучительно немовал, «рассказывал» о пережитом: мычал, делая страшные глаза, размахивая руками, порывался куда-то бежать, издавал какие-то жуткие звуки…

Крылов все понял. Никогда еще Немушка не рассказывал так понятно и ясно.

К концу дня посыпался крупинками снег. Притрусил немного следы черного разгула.

Пономарева не удержать; он несколько раз совершал вылазки в город и приносил новые известия.

На Дальнеключевской толпа разгромила кожевенный и мыловаренный завод Фуксмана.

Искали городского голову Алексея Ивановича Макушина и его семью. Не нашли. Остервенели и произвели опустошение в его доме на Воскресенской горе. Поломали окна, двери, ставни, мебель, печи. Разорвали в клочки книги. Два переодетых городовых, приставленных на караул к дому, им не мешали.

— Гуляй и грабь три дня! — носилось по городу.

Грабили. И гуляли.

С особым наслаждением разносили базар, обжорные лари. И вот тут-то наконец последовал приказ: толпу разогнать штыками.

Толпа, временная общность людей, охваченная нездоровым порывом, разошлась охотно, быстро. И все в городе успокоилось.

Крылов и Федор отвалялись в постели дней десять. Маша и Иван Петрович ухаживали за ними. Иван Петрович развлекал разговорами, чтением газетных сообщений.

Но одно из них Пономарев сознательно опустил, чтобы лишний раз не напоминать о пережитом… Это было известие о том, что Святейший Синод остался доволен работой томских церковников и возвел высокопреосвященного Макария, в миру Михаила Андреевича Невского, в сан архиепископа.

В 1914 году он стал еще и митрополитом Московским. Говорят, часто изнурял себя строгими постами, словно бы наложил на себя некоторое внутреннее обязательство. Стал еще более молчалив и замкнут. О Томске вспоминать не любил.

Шли своим чередом сначала дни, потом месяцы. Казалось, после «томской резни» — так окрестили газеты октябрьские события 1905 года в Томске — город уж более никогда не сможет жить по-старому, без оглядки на вчерашний день. Но в действительности все происходило как раз наоборот.

Уже через неделю запестрели на городских тумбах свежие монстр-афиши о предрождественских концертах, вечерах, праздниках, о том, что в помещении Общественного собрания имеет быть грандиозный бал-маске…. В местных газетах печаталась всякая шарабара, вздор, пустяки, реклама и объявления. В «Сибирском Вестнике», в частности, давался обширный отчет о ночных пирах томского Клуба нищих с дамами своего круга.

Публиковались стихи:

Любимец мой не астр пушистый,

Не гиацинт, не анемон,

И не фиалки цвет душистый —

Иван-да-Марья назван он…

И ни слова о недавней трагедии.

Макушин тяжело пережил смертельную опасность, которой чудом избежал его брат Алексей Иванович, врач для бедных, общественный деятель. Уже одно то, что при нем в Томске был построен водопровод (его высокие узорно-кирпичные башенки так славно оживили город), должно было бы настроить жителей на благодарность. А ведь было еще и открытие заразной больницы, и мощение улиц, и подновление дамбы от наводнений… Сам Петр Иванович вынужден был тоже три дня скрываться за городом. Черная неблагодарность горожан по отношению к макушинскому семейству, столь много отдавшему для разумного развития родного края, доконала его. Петр Иванович на какое-то время даже прекратил видеться с людьми. И продал свою любимую газету «Сибирская жизнь», на этот раз окончательно отказавшись от мысли быть когда-либо еще издателем. Редакторами «Сибирской жизни» стали профессора Томского университета Малиновский и Соболев. За два последующие года на газету посыпалось столько арестов из-за «неблагонадежности», сколько не было за все время ее существования. Но это будет в последующие годы… А пока и «Сибирская жизнь» поневоле обходила острые углы.

Центральные российские газеты бормотали невнятно и примиренчески: «Верноподданные русского государства превратились в свободных граждан русского государства. Империя Российская сделалась конституционным государством и вошла в семью современных культурных государств как равноправный член. Теперь, когда старая Россия погребена и вступила в жизнь новая, свободная Россия, довольно крови, пора прекратить братоубийственную войну…» После царского Манифеста, после акта забвения по стране прошла высокая волна стихийных массовых беспорядков, столкновений с полицией. Кроме Томска, отличились еще около 600 городов. В них тоже были убитые и раненые. Узнав об этом, томичи и вовсе обмякли: чего уж, ну да… оно, конешно… людей жалко, да ведь и власть на то, чтобы властвовать… сидели ба энти студенты по своим общежитиям, не шастали с прокламациями за пазухой где не надо, ничо ба и не было…

К власти пришло новое правительство Столыпина-Щегловитова. И если «граф Полусахалинский» Витте довольствовался позицией: «Нужно драть, и все успокоится», то Петр Аркадьевич Столыпин, министр внутренних дел и председатель Совета Министров, дал утишающий окрик: «Не запугаете!» — и ввёл жесткие меры, вплоть до виселицы.

Со всех сторон наступали темные силы.

В Томске губернатор барон Нолькен ознаменовал свое вступление в должности тем, что запретил почтенное макушинское Общество попечения о начальном образовании, знаменитый «рублевый парламент», без малого четверть века развивавший в согражданах общественные инстинкты. Дома и имущество его были отобраны и переданы городской управе. Новые хозяева выбросили на свалку портрет Льва Толстого. Макушин плакал. Он встречался с писателем в Ясной Поляне, куда его возил Иван Дмитриевич Сытин. Встреча была единственная, и Петр Иванович всю жизнь чтил память о ней. В 1891 году — ко дню 25-летия просветительской деятельности Макушина в Сибири — Лев Николаевич прислал ему свою фотографию. С нее и скопирован был этот портрет.

В ту страшную ночь, как выяснилось впоследствии, на площади, несмотря на запрет, побывали многие преподаватели университета и Технологического института. Сквозь цепи солдат пытался проникнуть к пожарищу Обручев. «Там гибнут мои студенты! — кричал он. — Это бесчеловечно! Пустите меня!». С другого конца на площадь пробивался Потанин. Задержали и его. Да и что они могли сделать в часы безумия?! Что?..

Профессор математики Технологического института Федор Эдуардович Молин на следующий день демонстративно не подал руки попечителю учебного округа. Лаврентьев расценил это как публичное оскорбление. Пример Молина заразил других; раскол в интеллигенции обнаружил себя не только внутренне, но и внешне.