Тамара Каленова - Университетская роща

Он поэтому очень обрадовался, приметив согбенную фигуру Волховского. Наконец-то можно прервать бессмысленное кружение по зале, поговорить с умным человеком…

Волховский одиноко стоял в проеме между окнами, держа в одной руке серебряный порт-папирос, в другой спички, намереваясь закурить. На отвороте его пиджака поблескивал жетон, разрешающий курение в общественном месте, так как владелец жетона уплатил специальный штраф-взнос.

— Здравствуйте, Феликс Вадимович. Машенька, разреши представить: наш знаменитый фельетонист Иван Брут, — Крылов так и не дал Волховскому закурить.

— Бывший. Вы же знаете, что Василий Маркович Флоринский забил осиновый кол в «Сибирскую газету», и день открытия университета стал ее последним днем, — с усмешкой ответил Волховский и поцеловал руку Крыловой. — Все, к сожалению, в прошлом.

Он поднял лицо, и Крылов поразился: какие у него опустошенные, будто выжженные глаза…

«Может быть, зря я его потревожил… Феликс Вадимович недавно жену схоронил, — мысленно укорил себя Крылов. — В самом деле, чего это я разлетелся?»

Словно догадавшись о его мыслях, Волховский наклонился к Маше и быстро произнес:

— Вам удивительно к лицу этот палевый цвет. Верьте мне. Когда-то я кое-что смыслил в этих вещах.

Маша даже вспыхнула от радости; ей самой нравилось новое платье, тем более приятно, что его заметили другие.

— Благодарю вас, Феликс Вадимович, — сказала она и несколько наивно добавила: — Порфирий говорит, что господа журналисты все-все-все знают! Скажите, кто эта дама в черной шали?

— Дама? — полуобернулся Волховский. — Хотя ваш супруг и преувеличил, говоря, что журналисты все-все-все знают, но эту даму я действительно знаю. Это вдова Захария Михайловича Цибульского, почетного гражданина. Еще не так давно считалось за честь побыть с ней рядом, а теперь она одна.

— Я слышала о Захарии Михайловиче разное… Говорят, он был бешено богат и в то же время бессребренник, — сказала Маша.

— Думаю, и то, и другое преувеличение, — возразил Волховский. — И о богатстве, о бессребренничестве. Жесток и упорен сибирский человек в битве из-за рубля. А Цибульский — личность сибирская. Разбогател на открытии золота на реке Абакан. Делец. Но имел в характере прелюбопытную черту: благородное честолюбие. По причине скудного образования с большим трудом, медленно и не вдруг приходил к какой-либо мысли. Но пришед, не отступал! Таежник, города не любил…

— Но, сказывают, на посту городского головы радел за всякого рода полезные начинания, — вставил Крылов.

— Верно. Кто-то намекнул однажды Цибульскому, что неплохо-де пожертвовать на университет. Он спросил: «А что называется крупным пожертвованием?» — «Тысяч пятьдесят». — «Ну, это не крупное! — сказал он. — Чтобы дело двинуть, и ста тысяч мало…» Целый месяц думал, думал… Потом заявил: «Дам сто тысяч на университет! Ежели он в Томске будет». Так и в «почетные граждане» вышел. С помощью ста тысяч.

— Не любите вы богатеньких, — тихо проговорила Маша. — Рассказываете интересно, а не любите.

— За что же их любить? — жестко сказал Волховский. — За душегубство? Вон два сына Евграфа Кухтерина идут. Знатные люди! Низкие поклоны принимают… А папенька-то с трактового разбоя начал капиталы считать. Так-то, дорогая Мария Петровна. Впрочем, что касается Цибульских, то это, как в народе говорят, хорошие богачи. Из тех, кто имеет дурную привычку советоваться с совестью. Охотно жертвуют на погорельцев, на детский сиропитательный Мариинский приют, на реальное училище. А по мне, так сам народ — жертва, и никакими подачками от него никому не откупиться! Ужо — придет час… — в голосе его зазвучала угроза; и говорил он громко, отчетливо, как все глуховатые…

Маша беспомощно оглянулась на мужа.

Волховский заметил ее взгляд.

— Собственно, я уже закончил свой поэтический рассказ о Цибульском. Вряд ли он в полной мере удовлетворил ваше любопытство. У меня мало времени. А я еще должен повидать несколько человек. Вернуть владельцу вот это… — он повертел в руке порт-папирос. — Холодный металл… чужой… — он склонил седую голову и вдруг быстро-быстро проговорил: — Прощайте… Прощайте, Порфирий Никитич… От всего сердца желаю вечно зеленеть вашим садам.

Крылов в недоумении пожал болезненно-влажную руку.

— Что это вы так… прощаетесь? Будто покидать нас собираетесь!

— Возможно, возможно, — ответил Волховский и отошел.

Крылов посмотрел ему вослед: уж не в последний ли раз видятся?

Он не мог знать, что через несколько дней Волховский будет выслан из Томска в Иркутск, а затем в Троицкосавск, откуда в 1890 году потаенно исчезнет, и след его отыщется за границей, где он станет уже в следующем году заправлять «Фондом вольной русской прессы» и его статьи, как и в Томске, острием своим по-прежнему будут направлены против богатеньких… Не знал, но какое-то чувство говорило ему, что с Волховским они больше никогда не встретятся.

Почему-то вспомнилось лето 1886 года, встреча с американским журналистом и путешественником Джорджем Кеннаном, возвращавшимся из Восточной Сибири.

Кеннан посетил Сибирь во второй раз. Впервые он был здесь в молодости, двадцать лет назад. Родственник Сэмюэля Морзе, художника и изобретателя, он участвовал в экспедиции, пытавшейся наладить телеграфную связь между Америкой и Европой через Сибирь. Тогда он и написал книгу «Кочевая жизнь в Сибири», которая была посвящена аборигенам Камчатки. Теперь же его интересовали ссылка, каторжные тюрьмы.

И в Томске его прежде всего занимал этот вопрос. Вот почему он постарался поближе сойтись с политическими ссыльными, среди которых выделил особо сотрудников «Сибирской газеты» — Чудновского, Клеменца и Волховского. Соломона Чудновского Крылов знал шапочно, с Клеменцем же и с Волховским знаком был получше. Археолог и этнограф Дмитрий Александрович Клеменц ставил своей целью в жизни политическую борьбу. Из-за этого и в Томск из Иркутска переселился, дабы иметь возможность выступать в печати, работать в «Сибирке». Говорят, это он сочинил дерзкую песню:

…Собирайтесь же все,

Кузнецы, слесаря,

Топоры навострим

И пойдем на царя!

Так вот, именно эти двое, Клеменц и Волховский, и свели некоторых томских ученых с Кеннаном. Побывал американец и в университете. Что он мог увидеть? Пустые коридоры, оглохшие от тишины аудитории… Нет, это не было интересно для человека, поставившего себе целью исследовать такой необъятный и мрачный вопрос, как сибирская ссылка. Люди — вот что было достойно внимания. О них и для них хотел он написать книгу «Сибирь и ссылка».

Прощаясь, Волховский обнял Кеннана, поцеловал и, не стыдясь слез, горько сказал по-английски: