Тамара Каленова - Университетская роща

И царевич сделал все так, как то было предписано протоколом: сошел с коляски, поцеловал руку высокопреосвященного, получив от него благословение.

Два архимандрита — ректор духовной семинарии и настоятель мужского Алексеевского монастыря, оба чрезмерно округлые, надутые до такой степени, что страх брал, вот-вот оторвутся от земли и вознесутся ввысь, — изо всех сил пытались в строгости подражать Макарию, но верноподданнейшая радость от близости к Желанному так и распирала их, и они лучились, будто новые свечные шары.

Представители духовенства, торговых домов и фирм, дамы пышным цветником располагались поодаль, держались церемонно и трепетно и… все придвигались и придвигались поближе к помосту, крытому красным сукном.

Шпалерами вдоль проезда — студенты университета, ученики реального училища, духовной семинарии, городских школ, воспитанницы приютов. Здесь же реяло белое почтенное знамя Общества попечения о начальном образовании. За ними купцы, работники печатного станка, журналисты во главе с редактором «Сибирского Вестника» Прейсманом, сменившим «мошенника пера, разбойника печати» Картамышева; мещанское сословие, депутация от мастеровых с собственным девизом: «Счастье не в золоте, а в труде».

Крылов стоял от красного помоста далеко; отбился ненароком из университетской депутации и оказался зажат: ни туда, ни сюда.

Сзади подпирала порядочная гурьба рабочих с кожевенных заводов Еренева, Войнова и Казанцева, располагавшихся как раз под крутыми скатами Воскресенской горы. Разодетые по-праздничному, дерзкие, молодые и шумные ереневцы теснили войновских, вытягивали шеи, пытаясь что-то разглядеть впереди. Многие из них были навеселе; кое у кого физиономии разделаны под знаки. В Томске в праздничные дни и во время богослужения кабаки закрывались только для видимости. Местные извозчики охотно разъясняли приезжему: «С заднего крыльца кому хошь подадут, на этот счет здесь слободно».

По толпе, для тех, кто не мог ничего видеть, передавалось:

— Ручку поцаловал…

— Говорят чегой-то…

— А молодёхонькай!

— Полицмейстер-то, Ушаков-то, на гнедом жеребце…

Постепенно Крылова прибило к церковной ограде. Ему тоже хотелось поглядеть на церемонию, но было стыдно продираться вперед, работая локтями. Он решил не сопротивляться толпе и никуда не рваться.

Взгляд его скользнул за ограду, полную божьих людей — слепцов, провидцев, блаженненьких. Они стояли на коленях в пыли, обратившись лицом в ту сторону, где был красный помост, часто молились. И только местные юродивые — граф Разумовский, Домна Карповна и Иосиф — бродили среди коленопреклоненных, что-то бормотали, вскрикивали. Иосиф занимался музыкой на нитке: зажав один конец нитки в зубах, а другой в руке, он бренчал пальцами правой руки, и на лице его было начертано благоговение.

Неожиданно все качнулись куда-то вправо, давая проход, и Крылову стало хорошо видать.

Николай ехал в открытой коляске, запряженной парой серых лошадей купца Колосова. Рядом с ним начальник губернии Тобизен. Герман Августович держался чрезвычайно прямо, на военный манер: сидя, вытягивался в струну, выпятив грудь и подобрав живот.

Губернаторы в Томске, с тех пор, как в 1804 году образовалась губерния, менялись через три-два года. Получали выслугу и возвращались кто в Москву, кто в Петербург. Поэтому в их привычке было тянуть вопрос, не принимать судьбоносных решений, внушая, что торопиться не надобно, все обомнется, можно и обождать… А там, глядишь, дело так и уснет. Впрочем, Тобизен был не худший из них.

Во второй коляске ехали флигель-адъютант Его высочества князь Оболенский с мешком мелких денег — две тысячи рублей для раздачи бедным, и генерал-адъютант князь Барятинский. Оба молодые, красивые, подтянутые — цвет российского офицерства.

Оркестр беспрерывно играл из оперы «Жизнь за царя».

Почетный конвой гарцевал на вороных и каурых жеребцах. Ноги лошадей возле бабок перевиты белыми лентами. Возглавлял конвой настоящий горец в настоящем кавказском костюме, в черной бурке и высокой белой папахе. Его лошадь шла особой мелкой переступью, словно танцевала. Сам горец будто с олеографии сошел: усы торчком, глаза выкатились из гнезд, в руках струны-поводья.

Удивил-таки Томск будущего царя — тропические растения и настоящий кавказец — во глубине-то Сибири!

Толпа валила вслед за многочисленными экипажами, оставляя на месте встречи, будто на поле брани, уроненные дамские зонтики, косынки, ленты, шляпки, раздавленные цветы, слабосильных зевак, перегревшихся на солнце и от возбуждения, стариков и пьяных.

Один из них — ни тяти, ни мамы, ни дяденьки — закопал репку у церковной ограды. Встать не может, обнял рыжую гладкошерстную собачошку, целует ее в морду и приговаривает:

— Моя ты еввочка…

Через площадь озабоченно продвигался полицейский наряд во главе с местным устоем, приставом 2-й части Аршауловым, — ликвидировать беспорядки.

Что произошло дальше с мужичком и его «еввочкой», Крылов не видел. Подлетел Кузнецов, втащил в пролетку и как следует отругал:

— Ну, Порфирий Никитич, вы ровно мальчишка! Затерялся, а я ищу…

— Извините, Степан Кирович, загляделся.

И они покатили догонять кортеж вслед за коляской, в которой сидели университетские профессора.

Сверху с Воскресенской горы Томск выглядел огромным деревянным полем, на котором изобильно проросли золоченые купола церквей, высились колокольни, свежими заплатами желтели новые крыши купеческих особняков. Светлым островком выделялся университет. Лента реки с гребешком елового и соснового леса на противоположном берегу обвивала город далеко впереди.

Улица Почтамтская до нового губернаторского дома, в котором должен был остановиться цесаревич, возле университета и против Свято-Троицкого собора выглядела красочно и пышно. На домах Иваницкого, Пушникова, Карнакова, Королёва, Колосова, Вытнова прямо краской по стенам щедро выведены вензеля, окна увиты вышитыми лентами.

При выходе из экипажа Николая встретил городской голова Михайлов, поднес серебряное блюдо работы местного умельца Овчинникова, на блюде — черный ржаной хлеб.

И то, и другое Николай передал флигель-адъютанту.

Еще в коляске он сбросил шинель и теперь стоял на крыльце губернаторского дома перед народом, запрудившим Ново-Соборную площадь, в простом офицерском мундире, прямой, строгий и… невероятно молодой.

Крылов смотрел на как бы скованное сном лицо двадцатитрехлетнего человека, бледного, но физически крепкого, внешне скромного, с бесстрастным взглядом больших серо-зеленых глаз. Ужель в этом молодом человеке — надежда России? Избавление от голода, невежества, муштры, засилья чиновного духа… Все то, о чем тайно и явно мечтали интеллигенты-идеалисты, и в чем открыто сомневались антимонархисты, сторонники социальных революций… Сколь веков этой вере в хорошего доброго царя, не единожды попранной и обманутой, а всё не угасает, всё живет она в народном сердце! Поразительно. Возможно ль с одним человеком связывать судьбу целого народа, отчизны?! Как страшно — с одним человеком — ошибиться, обмануться в своих надеждах…