Ольга Приходченко - Одесситки

— Борька, как я ненавижу, когда ты корчишь из себя босяка и эти ужимочки, — никак не успокаивалась тётя Муся. — Ты сейчас получишь у меня вместо приятного вкуса в роте понос на мозги.

— Помолчи! Сама попадешь под настроение.

Подвыпивший Лёнька пристал к Алке, чтобы она что-нибудь о деде

сказала, но та только что-то сухо промямлила, я даже не расслышала.

И Лёнька завёлся, что та из себя барыню корчит. А дед, между прочим, жизнь за таких, как она, отдал. Вот Советская власть не забыла его заслуги. Какой почёт оказала!

Конечно, лучше бы он Алку нашу не трогал. Она бы тихонько сидела, потом мыла посуду. А здесь её как подменили. Она поднялась со стула, с каменным побледневшим лицом произнесла:

— Дед на своей барже трижды десант в Керчи высаживал. В декабре 41-го ранило его, залив сковал лёд. Его лётчики заметили и со льдины багром, как тушу, подцепили. Тогда его бушлат с орденами и медалями затонул. В 42-м ещё раз был ранен, в голову и грудь, и отвоевался — дали инвалида войны 2-й группы. У деда было только серьёзных ранений тринадцать, а таких, полузаживающих, он просто не считал. — Бабка подтвердила, что живого места на теле у деда не было, одни ямки. Я любила лежать с дедом рядом и пальчиком тыкать в эти шрамы, училась считать.

Алка не унималась и неслась дальше:

— А ты забыл, как дед отписывался за утонувший бушлат с орденами? Я не забыла и никогда не забуду, как он в сердцах выпалил: «Лучше бы я сам утонул вместе с бушлатом». А где же была твоя партия, когда инвалид столько лет в соляном складе жил? Как дед радовался, когда, наконец, ему дали записочку с адресом на 7-й Фонтана. А мы ещё, как дуры, поехали, драили там полы, окна. Как же, нам дают трехкомнатную квартиру... Да рано обрадовались, не дали деду квартиру. Вот тогда он и не выдержал, свалился. — Она как-то странно изогнулась в сторону гостей из порта. — А потом ещё эти... ждали, чтобы он поскорее умер. И вообще ничего давать не нужно будет. Так оно и вышло.

За столом стало тихо-тихо. И тут Лёнька как заорал:

— Так всё равно же дали. Где ты сейчас живёшь?

Алка села на свой стул и выпила рюмку водки, руки её дрожали, лицо в желваках:

— Ну да, дали, когда старые портофлотцы возмутились. Вспомнил бы, как бабка за дедов ратный труд ещё в бухгалтерию три тысячи снесла.

А дело было так: деда в больницу прямо с баржи отправили. Тогда Ильичевский порт строился, и он на своей барже туда грузы доставлял, всякое оборудование, песок намывали с камнями. Но бухта сложная, сопротивлялось море. Всё, что за день намоют, море за ночь унесёт. Когда дед попал в больницу, его экипаж расформировали, какие-то материальные ценности за время болезни растащили, документы растеряли. Так, вроде он не отчитался своевременно. А когда нужно было получать ордер на квартиру, бухгалтерия насчитала за дедом долги, не отчитался за полученную для команды спецодежду. И ордер на квартиру отказались давать. Опять мама, как всегда, взяла деньги в долг...

— Алка, ты не права, и брось свои диссидентские штучки, моего батю ценили. Он первый в порту орден Ленина получил.

— Цацку повесили, а в персональной пенсии отказали, — зло обрезала Леньку Алка.

— Врёшь, он был представлен. Я сам ему помогал бумаги заполнять.

— Рассматривали, до самой смерти всё рассматривали.

— Заткнись, а то я тебе сейчас вмажу, костей не соберёшь. Выучилась, чересчур умная стала.

— А зачем ты в свои сорок в университет поступил? Тоже решил, наконец, поумнеть?

Лёнька понял, что при чужих людях, да ещё таких почётных гостях выяснять отношения не стоит. А то ещё договорятся под горячую руку на собственную голову. Похоже, он даже отрезвел и пригласил мужчин курить. Все они поднялись со своих мест и вышли на балкон. Только Борис Деревянко из газеты продолжал что-то записывать. На вид ему было лет тридцать пять, интеллигентный молодой человек. Правда, очень цикавый, пытался перед Алкой блеснуть эрудицией, да, видно, с ходу получил по носу и сник, спустился, как воздушный шарик, и заглох. Только продолжал просвечивать меня с ног до головы рентгеновским взглядом, когда я собирала грязные тарелки и приносила чистые.

Смешно выглядел капитан «обветренный, как скалы», аж согнулся над моей мамой — и туда же. По взгляду бабки я сразу поняла, что старый капитан ей не понравился. На кухне она не утерпела и ляпнула: «Капитан, а пьёт, как сапожник, не закусывая. Холодец не доел, а от фаршированной рыбы вообще отказался. Что с кацапа взять? Что они там на Севере видят, только спирт».

Бабушка любила людей, которые с аппетитом едят. Она всегда была радостной и счастливой, когда ей удавалось вкусно накормить гостей.

Мама переживала, что, наверное, не хватит водки. Бабка психовала, что почти ничего не съели, но всё равно выставила новые блюда. Трое представителей пароходства, прижавшись друг к дружке, пили и закусывали, не проронив больше ни слова.

Жанночка спустилась во двор, вынесла водителю перекусить.

Сосед дядя Саша блаженствовал, ел всё что душе захочется, его «партийный контроль», так он называл Зинаиду Филипповну, сегодня поздно заявится, и он пользовался случаем. Ни о пароходе, ни о деде больше не говорили, пили за тех, кто в море, за тех, кого нет больше с нами, и за светлое будущее всего человечества.

Разошлись мирно, гостей одарили недоеденными угощениями. Вроде все перецеловались, даже сестричка моя с Лёнькой, ну хоть сделали вид перед бабкой.

Назавтра мы все поехали в порт, нас пригласили на пароход. Одна Алка осталась себе верна, не пошла с нами, наотрез отказалась. Такой у неё характер. Зато бабушка потащила на пароход всю малышню: обоих сыновей Лёнькиных и внука своего племянника дяди Бори — Серёжку. Все собрались на таможенной площади, помощник капитана вышел к нам с пропусками, морячок лет двадцати пяти. Мы шли по пирсу на далёкий причал, где красовалась бывшая баржа С-222, а теперь судно «Старшина Приходченко» грузоподъёмностью 200 тонн. Нас сфотографировали, потом повели в кают-компанию, где угостили настоящим флотским ужином — ухой из бычков и макаронами по-флотски. Малышня носилась по пароходу, как ненормальная. А капитан ухаживал за нами, подливал в стаканы очень вкусное красное вино из города Вилкова. Мама хотела рассказать, что до войны тоже работала в порту, но бабка, как всегда, перебила её и не дала рассказать до конца.

В институте на лекциях в моей «пустой башке», по Алкиному «заключительному стопроцентному диагнозу» (это ее выражение), перелопачивались все разговоры, недоговоры, переглядывания. Я ничего не слышала, не видела, а только думала и вспоминала дедушку.

Бедный, какая тяжелая доля выпала на его жизнь. Сколько же он с самого детства настрадался и, в завершение всего, ещё такая мучительная смерть от рака горла. Как Лёнька сказал: «Настоящие моряки все умирают от рака горла». А бабка подхватила: «Сколько я его просила: ну, Пав, завяжи шарфом шею, у проходной снимешь. Так нет, по форме не положено, и всё тут. Того, кто такую форму морякам утвердил, повесить мало! В ней только швыцать по бульвару хорошо да по паркетам шаркать. А в море... Я его еле уговорила, только за год до смерти, снизу вязаный жилет поддевать, потом уж сам спрашивал: Поля, а где моя кольчужка-душегреечка, снизу под рябчик поддевал, чтоб никто, не дай Бог, не увидел. Чтобы Пава нарушил какую-нибудь инструкцию — никогда!»