Ольга Приходченко - Одесситки

Надежда Ивановна с Наденькой тоже жили дружно, как мать с дочерью. Однажды Надька призналась Дорке, что вряд ли так воспитала б собственную дочь, такая хорошая девушка, не нарадуюсь на неё. На радостях Надька даже с бывшей подружкой Женькой здороваться стала, вроде помирились. Евгения Анатольевна теперь работала замом редактора в газете и сама неожиданно позвала ее к себе в комнату.

— Надя, ты на меня дуешься, а напрасно. Я хотела как лучше. Зачем тебе было знать во время оккупации, чем я занимаюсь? Подпольщицей была. С твоим бидончиком с керосином ходила по явкам, выполняла задания. Не хотела подвергать тебя опасности, если бы со мной что-нибудь случилось, тебе бы сказали.

Евгения Анатольевна попыталась обнять Надежду. Надежда увернулась и вдруг вспомнила свой недавний разговор с Верой Борисовной. «Вера Борисовна, не хочу вас огорчать, но я, наверное, уволюсь, с моей болячкой за прилавком долго не протяну. Врачи рекомендуют сменить работу, у меня тромбофлебит, ещё с войны. Я при румынах в холодном сарае керосином торговала с утра до ночи».

Надька вскинула голову и поправила косынку, было заметно, что она нервничает. Она стала рассказывать, как они с соседкой Женькой выживали, благодаря канистре с керосином, которую получала в качестве оплаты. Женька эту емкость относила куда-то в центр, порой пропадала на целый день, наконец возвращалась с буханкой хлеба, обернутой в тряпку. Сколько раз Надька могла керосин в том же сарае продать, бог свидетель, покупатели были, но Женька всё ей мозги пудрила: продешевим, сбагрить богатым в два раза выгодней. Жили в Женькиной большой комнате, спали вместе на тахте у тёплого камина. Женька читала ей стихи и пересказывала романы. Хорошо дружили, однако с концом войны и дружба закончилась. Склады с горючим сгорели, керосин теперь стали развозить на машинах. Женька вернулась в редакцию, Надька устроилась в магазин. Только из газеты она узнала, что ее недавняя подруга была подпольщицей, связной партизанского отряда, что она член партии.

Сама же для себя твёрдо была убеждена, что Женька брешет и всё брешут. В каком таком подполье она состояла, злилась Надька, когда в войну по фляжечке керосина приторговывала. Если бы не я, пришлось бы ей повкалывать, будь здоров. А теперь даже здороваться перестала. На кухню не выходит, придёт с работы, запрется в своей комнате и носа не показывает. После того скандала никогда ей не прощу. Сука, сучка, знала ведь, что Эдик Лисовский жив, а не сказала ей об этом. Сама потом призналась, что он её попросил не говорить. Пусть думает — погиб, пропал, так легче пережить. А он просто другую встретил, в Москве теперь живёт, на редакторской дочке женат. Всё правильно, так ей дуре и надо. А Женька гадюка самая настоящая, когда нужно было, змеей обвилась вокруг меня — ты самая лучшая, такая добрая, а потом молчала, видела же гадина, как я с письмами, с запросами по городу ношусь, Эдика ищу. Что ей до чужих страданий? Мстила что ли, у самой-то так и никого не было.

Кровь ударила в лицо. Какую уж ночь Надьку мучила её бессонница. Эта страшная её жизнь без просвета. Вспомнила, как они с Женькой поругались. Это случилось на ноябрьские праздники 1942 года, холод был жуткий. Вечером прибежала Женька, радостная, сияющая от счастья: на Преображенском соборе, на самом верху кто-то повесил красный флаг. «Надька, это надо отметить! Немцы и румыны не в себе от злости, хватают людей прямо на улицах, загоняют в подвалы разрушенных домов и живьем сжигают. Мы им ещё покажем!»

Надька, промёрзшая, уставшая, не раздеваясь, откинулась на спинку стула и смотрела на восторженную подругу.

— Ради одного флажка столько людей погубить?

— Дура, ты ничего не понимаешь! Это борьба, пусть знают, что нас не сломить! Мы им ещё покажем! Вот увидишь. Ты что в ватнике сидишь, воняет, дышать нечем, лень, что ли, снять и проветрить.

Тогда в городе и началось, страшно вспомнить, как шныряли по домам, проверяли.

— Жидан есть?

— Жидан есть?

— Коммунисты есть?

За зиму немцы с румынами почти со всеми расправились. Людей в городе поделили на две части. Одних выгоняли на улицу и гнали на разбомбленную суконную фабрику, оттуда на Сортировочную, Пересыпь. Там, в яме для слива мазута, жгли круглосуточно, и живых и мёртвых, чёрный вонючий дым стелился над морем, закрывая Лузановку. Тех, кто замерзал по дороге, складировали, как дрова, штабелями в Собачьем садике в конце Херсонской. Ходили слухи, что шайки негодяев делали из них колбасу и пирожки. А эта идейная радовалась флажку, её-то никто не выдал. Сколько раз у Надьки спрашивали, вроде в шутку: «А подруга твоя член партии?» Надька отшучивалась: «Кто ж его знает: может, на передок и да, а вот на задок-то точно нет, ручаюсь». Другие сидели по домам, в ужасе ожидая своей участи. Если евреи и коммунисты закончатся, потом за них возьмутся.

Из центральных богатых домов жильцов выгоняли прямо на улицу. Что могли на себе унести, с тем и оставались. Многие сами, не дожидаясь прихода румын, перебирались подальше в халупы от центра, по ночам перетаскивая свой скарб. Если такие отважные попадались румынам, то всё, конец, смерть на месте. Захватчики считали, что город и всё, что в нём есть, теперь принадлежит только им. Раз и навсегда. Теперь это их дома, их имущество. Слава Богу, что Надька жила здесь. Район их уж больно непривлекательный всегда был. Пыльный, грязный, беднота испокон веку здесь селилась. Сюда за всю войну румыны только пару раз с облавой приходили. Грабить нечего, не то что в центре. Что творилось, вывозили всё подряд, целыми составами мебель, ковры, даже тротуарную плитку...

Нужно было ей Женьку не слушать, а сразу после освобождения перебраться в центр, пока комнаты свободные стояли. Это она её с толку сбила, вместе с бабой Настей-соседкой. Нет, зря наговариваю, я же Эдика ждала. Как обрадовалась, когда письма почтальон принёс от него с фронта. Сразу несколько. Она верила: вот кончится эта проклятая война — и сам вскорости объявится, только напрасно верила. Эх, Женька, сволочь ты поганая.

Надька почувствовала, как проклятая острая боль пробежала по ее ногам. Бедные ее ножки, какие они были красивые, как нравились мужчинам, да не только ножки. Чем я так прогневила Бога, что он послал мне такую судьбу.

В комнате воцарилось молчание. Евгения Анатольевна прервала его.

— А насчет Эдика, ты меня все им попрекаешь?.. Сначала я тоже о нем ничего не знала, а потом подумала: тебе легче будет, если скажу, что он к другой бабе переметнулся, а так погиб — и все. Подлец он. Прости, если сможешь. Но я по другому поводу тебя позвала. Мне скоро новую квартиру должны дать, а эту я должна сдать.

— И сдавай на здоровье, я-то при чём?