Ольга Приходченко - Одесситки

— Девочки, секундочку сейчас выпьем, я хочу добавить, — Нанюш встала из-за стола, подошла к Наде, положила ей руку на плечо. — Женечка вспомнила про давние времена, Утесов, Вера Холодная, Дуся Млинарис, а я хочу о недавних. Это наша Наденька в войну снабжала катакомбы керосином и бензином. Да, Зиночка, она. Героическая женщина. И немецкий склад с цистернами с горючим подожгла. От взрывов тогда вся Одесса вздрогнула, зарево висело над всем городом. Написать бы об этом в газете, Евгения Анатольевна, подвиг же, пусть люди прочитают. А теперь выпьем!

Надежде налили вина, она чокнулась со всеми и прослезилась. Эти достойные женщины ею восхищаются, а она ничего такого не совершала, просто жила в своём любимом городе, в своей родной Одессе. Вот Нанюш — да. Любовь Николаевна успела рассказать, что она, урождённая Жозефина, шестнадцатилетней девочкой приехала в Россию из Франции помощницей воспитательницы детей градоначальника Одессы. И осталась в вольном городе на всю жизнь, полюбила его, как свою родину. В двадцать лет она попала в семью, где скоропостижно скончалась молодая женщина, оставив после себя кроху Любочку. Ребенок называл её вместо няни — Нанюсь, так она из Жозефины и превратилась в Нанюш. Отец Любочки, известный ученый, преподавал в университете. Влюбилась в него юная француженка. Так любила, что стерпела, когда Николай женился на другой женщине, не оставила свою Любочку не смогла. А в 26-м Николая с женой забрали в ЧК, больше их и не видели, расстреляли, не предъявив никаких обвинений. Просто в ту ночь некого было расстреливать.

Жозефина помчалась к другу Николая, тоже профессору, на коленях умоляла жениться на Любочке, спасти её, поскольку у большевиков тот был на хорошем счету. Так её девочка вышла замуж, но по настоянию Нанюш ушла из университета, чтобы не мозолить глаза. О ней очень быстро все забыли, а Жозефине выправили новый паспорт с фамилией Дурнова Наталья.

Брак, несмотря на солидную разницу в возрасте, оказался удачным, но деток им Бог не дал. Когда началась война, Любочка без Нанюш в эвакуацию наотрез отказалась ехать. Еле нянька ее уговорила — через пару недель, в крайнем случае через месяц, вы вернётесь. А квартиру без присмотра оставлять нельзя, ограбят. Еще от перрона поезд не отойдет, как всё растащат, убеждала Нанюш. Так они и уехали, ничего с собой, кроме документов и конспектов мужа не взяли. Нанюш уже на вокзале сунула им узелок с деньгами и ценностями, которые собрала впопыхах. Она не забудет, как румыны в холод выгнали на улицу семью учёного с мировым именем из квартиры напротив. Они шли, накрывшись одеялами, как прокажённые, стыдясь своего позора, под гиканье и оскорбление конвоиров — как и Николая с женой, больше их никто не видел...

Жозефина без надобности боялась выходить на улицу с утра до ночи простаивала у окон, перебегая из одной комнаты в другую, наблюдала, что творится. Один раз к ней начали настойчиво стучать и звонить в дверь, потом копошиться в замке. Она не растерялась и по-немецки спросила, кто такие, что она сейчас позвонит в комендатуру Непрошеные гости быстро сбежали по лестнице и больше не показывались. Где-то через несколько дней она увидела, как подъехала легковая машина, засуетились военные — и на улице, и во дворе, с ними бегал дворник. Последним вышел офицер, Нанюш помахала ему рукой. Была не была, она решила предложить ему квартиру профессора. Она вышла на парадную и заговорила с офицером по-немецки. Тому естественно, квартира понравилась. Нанюш, теперь уже по-французски, офицер оказался румыном и лучше понимал этот язык, всё ему рассказала, кто она и как здесь оказалась, угостила своей фирменной настоечкой.

Офицер остался. Потом приезжали его жена с детьми. Жозефина прислуживала им, учила детей языкам, в том числе и русскому, объясняла, что знание языков ещё никому не помешаю. Обедать и ужинать румын предпочитал дома, кухню Нанюш он ценил очень высоко. Даже предложил ей, что выпишет паспорт, и она сможет вернуться к себе на родину. Старая няня положила свою ладошку на руку офицера: «Я свою Любочку дождусь, она мне, как дочь. И вы сберегите себя, уезжайте, пока не поздно, подальше отсюда, в Африку или Австралию, спасайте своих детей».

С этой минуты, не сговариваясь, он начал оставлять на столе кое-какие документы, разную информацию, сообразив, что Нанюш, если она русский агент, передаст все эти сведения куда следует.

В день отъезда румын написал благодарственное письмо за предоставленную квартиру, за счастье быть знакомым с Жозефиной и заочно с семьей профессора. Даже подарил сувенир — дорогую авторучку с золотым пером «Паркер». Нанюш стала известной на всю Одессу подпольщицей.

Как только Одессу освободили, Любочка с мужем вернулись из эвакуации, с тем же чемоданчиком, полным конспектов, но без Нанюшиного узелка, на что-то надо было жить, вот деньги и ценности няни пригодились. А спустя несколько лет началась травля, разгромные статьи, муж Любочки перестал ходить в университет на лекции. Одним ранним утром Нанюш обнаружила его мертвым в кресле за столом, перед ним лежала предсмертная записка. В ней было обращение к Любочке и к Нанюш, преданному другу семьи, он просил жену никогда не переступать порог университета, жить и радоваться жизни, обязательно обеим устроить свою судьбу; а главное, никогда не расставаться. Как и благодарственное письмо румына, так и посмертную записку профессора, старуха Любочке не показала, ради ее спокойствия, сожгла в камине — только огню она доверяла все тайны.

— Женечка, а почему Веры до сих пор нет? — встрепенулась Нанюш. — Бедная, все работает. Сотэ оставьте хоть немножко ей, она очень любит. Наконец-то, легка на помине.

Заслышав звонок, Нанюш, как молоденькая девушка, сорвалась с места, побежала открывать дверь. Они обнялись, крепко расцеловались, словно после долгой разлуки. Они действительно давно не виделись. С того самого случая...

У Веры Борисовны тогда пропали из стола деньги. Директриса ходила чернее тучи, никого не обвинила, весь удар приняла на себя, как Александр Матросов... Дорка с Любовью Николаевной как могли успокаивали ее. «Пойдемте все ко мне, — предложила Дорка, — чаю попьем, у меня печенье есть». Больше других обрадовалась их приходу баба Маня. «Не чужая же вы нам, в самом деле. У нас на Греческой в беде никогда не оставят, где вы, когда такое видели в Одессе? Вы что в своём уме? Да столько волос на голове не хватит, сколько вы Дорке делаете, — распиналась баба Маня, когда намеками ей объяснили, в чем дело; поседевшие ее волосы торчком выбивались из выгоревшей на солнце мятой шляпки. — Ой, такой человек! Ещё из тех настоящих одесситов. Это теперь понаехало, на толчке шмотку купит, извиняйте, натянет на сраную жопу — и на тебе, одесситка».