Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней

…Что, что случилось с Раисой Максимовной, почему вдруг именно сейчас, в эти минуты, она остро, до боли ощутила, что все, о чем говорит Горбачев, это даже не конец, нет-нет — хуже, это падение?..

Ей всегда нравилось думать, что он — великий человек, она любила эту мысль и не желала с ней расставаться. Она понимала, что в конце XX века, накануне нового столетия, любой человек, если он не круглый идиот, конечно, сделал бы, окажись он, по воле истории, Генеральным секретарем ЦК КПСС, то же самое, что сделал Горбачев. Советский Союз гнил, разлагался, угроза голода стала абсолютной реальностью, выход был только один — реформы.

А теперь — все, конец. Бесславие…

Раиса Максимовна смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, которые вдруг перестают понимать своих взрослых детей.

— Тебе не кажется, Миша, если у нас не получилось до сих пор, это не получится уже никогда?

Горбачев поднял глаза:

— Ты о чем?

— У нас начался путь на Голгофу, Миша. У нас с тобой.

— А мне наплевать, — махнул рукой Горбачев, — раньше надо было уходить, раньше! Помнишь, что ты тогда говорила? А сейчас — стоять до конца, стоять, хотя скольжение будет, это факт.

Горбачев вдруг сощурился и улыбнулся:

— Я упрямый хлопец, ты ж знаешь…

Стало грустно.

— Да, конечно. Нельзя останавливаться, Миша, не то время. Помнишь, Мераб говорил: есть смерть и есть — мертвая смерть.

— Мераб, да…

(В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.)

— Мераб… как он, ты не знаешь?

— Он умер, Миша, — сказала Раиса Максимовна.

— Как умер?! Когда? Где?

— Еще зимой. Прямо во Внуково, у самолете, от инфаркта. Мераб говорил: если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа… Он летел из Америки домой, через Внуково, грузины узнали его, кричали: «Да здравствует Гамсахурдиа!», плевали Мерабу в лицо, загородили трап…

— Да… — Горбачев задумчиво жевал листики салата. — Да…

— Ты правильно решил: нельзя уходить. Иначе кладбище, — твердо сказала она. — Причем на кладбище я буду раньше…

Горбачев не слышал.

— Хорошо, что напомнила о Мерабе, я о нем открыто буду напоминать… — наконец сказал он…

Они смотрели друг другу в глаза, и было слышно, как здесь, в столовой, идут большие настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:

— Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который изменил мир и возвысился над своим веком.

— Ух ты!

— Именно так, — улыбнулась Раиса Максимовна.

— Давай!

Красивая рюмка и красивый бокал звонко стукнулись друг о друга.

— Рыбу будешь?

— Не сейчас.

— Михаил Сергеевич, рыба — это фосфор.

— Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь! — Горбачев смотрел на нее с обожанием.

— Ты не выспишься.

— Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Да подойди же! Слушай, здесь действительно холодно или мне так кажется?..

— Я соскучилась, — улыбнулась она, — я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…

— Скажи, это трудно — любить меня?

— Трудно?

— Да.

Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.

— Хватит играть в кругу близких! — властно сказала она. — Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!

— Иля, вставай! Началось, сынок…

Ильхам спал на старом протертом диване в красной, совершенно очаровательной, с абажурами, гостиной, причем диван стоял почему-то у окна, придвинутый к шторам; Ильхам (при его-то росте!) еле втиснулся на этот диван, закинув ноги на подлокотник.

Он почти не спал в эту ночь, долго не мог устроиться так, чтобы забыть обо всем. Заснул только под утро, но что делать: Ильхам — человек долга, в городе — не спокойно, черт знает, кому сейчас можно сейчас верить, кому нет, у Гейдара Алиевича — больное сердце, а в резиденции — ни одного родного человека, только Бяйляр. Но Бяйляр, племянник Гейдара Алиевича, отличный парень (у отца только сейчас, наконец, появилась серьезная охрана), он как сын Президенту… — как сын, но он не сын, поэтому Ильхам остался с отцом до утра.

— Вставай, вставай, — Гейдар Алиевич был в майке и спортивных штанах. — Избит генпрокурор. Джавадовы вздрючили, сынок, особую полицию. Захватили ночью Генпрокуратуру.

— Переворот, выходит, — Ильхам протер глаза. — Черные полковники пошли?..

— Пошли. И не только черные. Намик уверен — они не остановятся.

Не так давно Намик Абасов возглавил министерство национальной безопасности.

— А где он сам?

— На рабочем месте… Не сиди, Иля, времени совсем нет…

— Папа, ты куда собрался, извини… конечно…

— На работу.

— С ума сошел? — Ильхам натягивал брюки.

— В президентский аппарат.

— Соседям звони! Пусть… слово скажут… и дело сделают. Эдуарду позвони…

— У тебя на все минута, сын.

Алиев вдруг улыбнулся — и вышел.

Никогда, никогда, Гейдар Алиевич не был так красив, как в минуты опасности.

В нем вдруг появлялось что-то трогательное, сразу исчезала дистанция, исчезала интонация, к которой привыкли все, кто был рядом с ним, и точно так же привык он сам, — интонация государственного деятеля, лидера нации.

После смерти жены… когда Алиев узнал о болезни Зарифы-ханум, в нем сразу, мгновенно что-то надломилось, почва ушла из-под ног, он растерялся, растерялся, как ребенок, — всесильный член Политбюро, первый зампред Совета министров, курировавший всю медицину Советского Союза, рыдал, как ребенок, перед своими… да, подчиненными… перед врачами, умоляя академика Блохина, главного онколога страны, спасти Зарифу-ханум.

После смерти Зарифы, когда он собственными глазами увидел, что у жизни есть конец, черта… в тот день, когда Гейдар Алиевич прощался с женой, это был уже совсем другой человек; в нем вдруг проступило жуткое одиночество; вдруг оказалось, что он, Гейдар Алиев, не может, не умеет жить без опоры за своей мощной спиной. — Алиев постарел, теперь он больше думал о себе, не о работе, только о себе; каждый день Гейдар Алиевич мысленно благодарил небо, за то, что у него есть этот подарок — еще один день жизни.

«Коллеги, со мной все ясно, — произнесла Зарифа-ханум за день до смерти. Сама врач, академик, она была великой женщиной — именно женщиной — в мире Гейдара Алиева она, Зарифа-ханум, была началом всех начал; с ней — была жизнь, без нее — могила. — Коллеги, прошу: не спорьте со мной! Спасайте Гейдара!».

Болезнь Зарифы-ханум для московских врачей — самый настоящий бой без правил; они, врачи, приняли этот вызов, но у смерти — невозможно выиграть, хотя Блохин и его сотрудники действительно сделали все, что смогли…