Николай Шпанов - Повести об удачах великих неудачников

Гюйгенс схватил большую подушку в тонкой полотняной наволочке и положил ее себе на колени.

— Смотрите, — сказал он, принимаясь рисовать. — Вот ваш цилиндр. В отличие от прежней машины, днище его будет съемным. В верхней части цилиндра, там, где начинается движение поршня, имеется отверстие, или окно. Вот и все устройство. Как оно действует? Отвинчиваем дно цилиндра, кладем на него порох и ставим на место. Обыкновенным фитилем, как в пушке, воспламеняем порох. Взрыв подбрасывает поршень кверху, и там он задерживается упором. Как только поршень в своем движении дошел до окна, пороховые газы устремляются в это окно. Вскоре внутри цилиндра образуется разрежение по сравнению с наружной атмосферой. Тогда под давлением атмосферы поршень начинает опускаться и закрывает окно. Дальше он движется потому, что на него продолжает давить атмосфера, а внизу, под ним, — разреженное пространство. Благодаря такому устройству мы не только достигаем мгновенного разрежения под поршнем, но еще и подбрасываем его вверх. Как только поршень опустился, произведя нужную нам работу, мы снова отвинчиваем дно цилиндра и закладываем новый пороховой заряд. Как вам нравится такая идея?

Папен был в восторге.

— Вот видите, — воскликнул он, — вы сами пришли на помощь жизни!

— Очень мне нужна ваша жизнь! — снова рассердился Гюйгенс. — Я думал только о пользе науки. Убирайтесь спать!

Но Папен не ложился в эту ночь, да и несколько последующих ночей едва касался подушки. Он с воодушевлением работал над чертежами новой пороховой машины.

И снова наступило горячее время. До поры до времени ученые держали свои начинания в секрете друг от друга. Пусть сначала выяснится с полной очевидностью, что машина будет работать и не окажется таким же мифом, как первое изобретение Папена.

Дени с жаром давал мастерам новые задания. Явились литейщики, кузнецы и механики. Они чесали затылки, выслушивая невероятные заказы. А ученый был неумолим и ни на йоту не желал менять свои требования. Он хотел, чтобы части новой машины были сделаны не только чрезвычайно прочно, но и с точностью, какой еще никто и никогда с мастеров не спрашивал.

Бо́льшую часть дня он сам проводил в мастерских, во все совал нос, всем давал советы, во всякой работе хотел принять участие.

Солнце еще не успевало подняться над высокими крышами Парижа, а Папен уже являлся в литейную или кузницу. Не ожидая прихода хозяина мастерской, он расталкивал спавших вповалку тут же, на дворе, рабочих. И при этом не замечал, что люди, чьими руками воплощалась в жизнь его идея, спят на сырой земле, под открытым небом, прикрываются каким-то тряпьем или рогожей, а вместо подушки подкладывают под голову свои огрубевшие, жесткие ладони.

Нет, Папен и не задумывался над печальным положением рабочих. Его не интересовало, что у большинства из них остались в полуразрушенных деревнях голодные семьи, что их земли, из поколения в поколение поливавшиеся трудовым по́том, отобраны помещиками. Папена не заботило и то, что эти люди, пришедшие в город в поисках заработка, не находили здесь ничего, кроме голода и каторжного труда, и у них не было даже надежд на то, что когда-нибудь они перестанут быть безжалостно эксплуатируемыми рабами.

Члены ремесленных цехов и владельцы мастерских никогда не приняли бы в свое сословие этих «пришлых», не позволили бы им заняться ремеслом, составлявшим привилегию того или иного цеха. И несчастные были обречены на голод, на рабское подчинение своим хозяевам…

Все это не занимало мыслей Папена.

Разбуженные пинками, рабочие поднимались, как поднимаются животные, не успевшие отдохнуть после длинного перехода: сперва на коленки, потом, с усилием, на ноги. Их лица были зелены от постоянного пребывания в литейных и кузницах, щеки ввалились от недоедания, в глубоких морщинах залегли несмываемые следы сажи и металлической пыли. Из глубоких глазниц сверкали воспаленные, недобрые глаза затравленных и обозленных существ. А руки!.. Можно ли было назвать руками эти черные кулаки с ревматическими узлами на суставах, с незалеченными язвами ожогов?..

И вот, созданные каторжным трудом этих рабочих, к изобретателю стали поступать части его аппарата. Вооружившись циркулем и линейкой, он измерял их, сверяя со своими чертежами, и при малейшей неточности, при ничтожном отклонении от заданных размеров безжалостно браковал. Неточность выводила его из себя. Он кричал на хозяев мастерских, грозя пустить их по миру. Хозяева, в свою очередь, ругали мастеров, а мастера, которых хозяева штрафовали за плохую работу, в озлоблении били рабочих.

Еще хуже было, когда доходило до отделки отлитых или выкованных частей. Папен требовал, чтобы части были отделаны с точностью и чистотой ювелирных изделий. Вооружившись лупой, он придирался к малейшей шероховатости. Он рассматривал каждый болтик так, точно это было украшение для королевского камзола, а не часть машины.

В то время мастера еще были уверены, что точности и чистоты отделки требуют только две отрасли: производство украшений для высоких особ и морских приборов. В иных случаях от них не требовалось ни большой точности, ни изящества. Владельцы мастерских считали требования Папена пустыми придирками, капризом ученого. Не в первый раз им приходилось выполнять заказы академии, но еще никогда академики не вводили их в такие убытки и не доставляли столько хлопот.

Выведенные из терпения хозяева мастерских решили пожаловаться Гюйгенсу на его сумасбродного помощника. К их удивлению, голландец, обычно такой сговорчивый и вежливый, немилосердно раскричался. Он пригрозил пожаловаться самому Кольберу, если работы не будут выполнены.

Хозяева ушли ни с чем и, раздосадованные, решили по-своему отделаться от этих невыгодных заказов: они перестали платить рабочим за то время, когда те возились над переделками деталей для Папена.

Папен не знал об этом решении — в эти дни он ненадолго отлучился из Парижа. Не знал он и того, что, говоря с рабочими, хозяева свалили вину за свое беззаконие на него, Папена, который их якобы разорил.

Был прозрачный весенний полдень. Крыши Парижа горели ярким багрянцем. В те далекие дни черепица крыш еще не была закопчена сажей из многочисленных фабричных труб и клубы дыма не скрывали от взоров парижан яркого голубого неба.

На вершине холма Монмартр, находившегося еще за пределами города, сидя в харчевне, у распахнутого окошка, Папен любовался панорамой города. Улицы паутиной разбегались от нескольких узлов, самым крупным из которых был Лувр [9] Лувр — дворец в Париже, один из красивейших дворцов Европы. . Он словно отталкивал своей каменной спиной от Сены северные кварталы, где исстари гнездилась городская беднота.