Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира

— Как вам понравилась мадемуазель Джемма?

— Мадемуазель Джемма?

— Да, Джемма Бертольди, любимица местной итальянской колонии.

— Мадемуазель Бертольди заслуживает самых высоких похвал, — неожиданно чопорно ответил Кантемир.

Гастальди весело взглянул на него:

— Не желаете ли с ней познакомиться?

— Как вам будет угодно, — еще сдержаннее сказал Антиох и пошел рядом с разговорчивым и шумным Гастальди.

Уборная певицы оказалась тесной и маленькой. Половину комнаты занимало прислоненное к стене зеркало. Туалетный столик, плотно к нему придвинутый, разрезал зеркало как бы пополам. Поодаль стояло продавленное зеленое кресло. Шкафа не было, и платья были развешаны на веревке, протянутой от стены к стене. Какие-то вещи лежали на картонной круглой коробке, задвинутой в угол. Мадемуазель Бертольди успела снять парик, и Кантемир был изумлен, увидев коротко стриженные черные кудри, делавшие ее похожей на мальчика. Она дружески приветствовала Гастальди, который был ей, видимо, хорошо знаком. Заметив чужого господина, мадемуазель Бертольди сделала жест, намереваясь надеть парик.

— О, не беспокойтесь, сеньорина, так вы еще очаровательней, — сказал Кантемир по-итальянски.

Гастальди представил его и, извинившись, вышел.

Веселый и добрый взгляд темных узких глаз из-под ресниц-щеточек остановился на нем. Антиох почувствовал странную теплоту на сердце.

— Сеньор — итальянец?

— О нет, сеньорина, я русский.

— Вы хорошо говорите по-итальянски!

— Я знаю итальянский с детства.

— Вам доводилось бывать в пашем отечестве?

— Нет, сеньорина, я впервые выехал из России в Лондон несколько месяцев назад.

Мадемуазель Бертольди, видимо, стоило большого труда придерживаться светского этикета. Она вдруг совершенно невпопад радостно сказала:

— Ах, боже мой, как интересно! Я никого не видела из России. У вас там так холодно, что, вероятно, приходится хорошо топить. В вашем отечестве много дров?

Кантемир смешался, не знал, что ответить. Но мадемуазель Джемма, видя его смущение, залилась таким смехом, что и Антиох почувствовал неудержимое желание смеяться. Однако выдержка победила, и он только улыбнулся девушке, с удовольствием наблюдая, как колеблются от смеха ее щеточки-ресницы.

— Вы, должно быть, бог знает что подумали обо мне, а у нас ведь холодно.

Джемма нарочито подышала, вытянув вперед свои розовые губки. Действительно, изо рта вырывались легкие клубочки пара и медленно таяли в воздухе.

— Хозяин труппы жалеет деньги на уголь. А я ведь после болезни, даже волосы еще не отросли — видите? — засмеялась она еще радостней, взлохматив свои короткие густые кудри.

Антиоху непривычна была ее простота, сердечность и веселье. Он почувствовал себя обезоруженным. Его светская чопорность была здесь неуместна, к фамильярности или тем более к развязности мадемуазель Бертольди никак не располагала. На сердце у него было по-прежнему тепло. Он боялся каким-либо словом спугнуть ее доверчивость, утратить непривычное ощущение растроганности, которое она в нем вызывала. Ему почему-то хотелось защитить ее, поберечь. Он непонятно тревожился за ее доброту и веселье, словно за розы, срезан-ные в оранжерее и вдруг попавшие на мороз. Антиох понимал, что источник радости и ее натуре, питаемой молодостью, красотой, успехом. Она мало что замечала вокруг, вернее, не замечала дурного, а если и жаловалась, то как-то весело, словно невзначай, словно и не всерьез.

— В России дрова тоже недешево стоят, мадемуазель Джемма. Вы позволите вас так называть? — наконец нашелся что ей ответить Кантемир.

— Да-да, пожалуйста, — улыбнулась Джемма, сощурив при этом свои глаза-щелочки.

— Однако думаю, — продолжал Кантемир, которому вдруг передалось состояние легкой радости, — думаю, что такую очаровательную певицу никто не посмел бы морозить в России.

— В таком случае посодействуйте, чтобы с нами заключили в России контракт.

— Со всею труппой?

— Нет, с труппой не надо. Особенно с хозяином не надо. — Джемма состроила гримаску притворного ужаса. — Я здесь с матушкой и старшей сестрой — Амалией, — сказала она. — Мы все поем в этом сезоне. Сегодня они не заняты. Матушка и Амалия — прекрасные певицы, и все у них перенимала с самого детства, хотя у матушки меццо-сопрано и у Амалии тоже, а у меня — колоратура.

— Вы давно на сцене, мадемуазель Джемма?

Антиох спросил и смутился: Джемма была воплощением юности. Как она могла быть на сцене давно?

— Я выросла на сцене, — сияя узкими глазами, охотно отвечала Джемма. — Самостоятельные партии мне дают третий год. Первое время в Риме пела, а теперь пригласили сюда. Так все удачно получилось! В мадемуазель Лоретту один немецкий барон влюбился по уши и стал ревновать. Так и увез ее к себе. Публики собралось в тот вечер видимо-невидимо. Шум, крик, а петь некому. Мадемуазель Лоретты нет. Два раза за ней посылали — никого нет. Что делать? Матушка возьми да и подсунь меня: Джемма, мол, партию знает. Так меня и выпустили в тот вечер. Публика меня сразу приняла. С тех пор пою. Когда у меня весной горячка случилась, хозяин мне доктора присылал. А матушке все говорил: "Ты мне за нее отвечаешь, Джемма. — Матушку мою тоже Джеммой зовут. — Я без Джеммы-маленькой — это мое прозвище, — в Лондон не поеду…". С нами тогда уже контракт заключили.

— Мадемуазель Бертольди, на выход, — просунувши голову в дверь, сказал по-английски седой и невзрачный на вид человек с широким плоским носом.

— И нам нужно поторопиться, — напомнил вошедший в это время Гастальди.

Джемма вдруг изменилась в лице. Кантемиру показалось, что ей было страшно. Она надела парик, поправила его перед зеркалом, перекрестилась. Улыбнувшись гостям, виновато сказала:

— Милости прошу, сеньоры, после спектакля. Теперь мне пора.

В тот вечер, вернувшись из театра, Кантемир не заснул до утра.

Мадемуазель Бертольди шел двадцать второй год. Антиох подружился с ней и старался, если позволяли посольские обязанности, не пропускать спектакли с ее участием. Джемма познакомила его со своей семьей — матушкой, сорокапятилетией сеньорой, пылко любящей театр и дочерей, такой же доброй и веселой, как Джемма-маленькая, и сестрой — строгой, сдержанной Амалией. Она была старше Джеммы на четыре года и заметно покровительствовала и ей, и матери.

Как вскоре понял Кантемир, это было связано но только с особенностями характера Амалии, но и с ее положением в театре. Амалии покровительствовал импресарио, мрачный толстый сеньор Пиловани. Амалия принимала его ухаживания с тем же высокомерным спокойствием, с которым она делала решительно все. Матушка и Джемма-маленькая души в ней не чаяли, но и заметно ее побаивались.