Владислав Русанов - Обряд Ворлока

Наверху же, между туманом и облаками, остались лишь двое. Иисус Христос и Перун, отец дружин. Огмиос, все-таки недаром звавшийся богом мудрости, куда-то благоразумно исчез. Будто и не было его никогда.

Спаситель и Перун застыли, глядя в глаза друг другу.

Мгновение бежало за мгновением. Они тянулись, словно века. Казалось, что за это время могли возникнуть, достигнуть расцвета и исчезнуть без следа империи, подобные Римской, могла подняться из-под воды и вновь уйти на морское дно Атлантида.

Перун хмурился. Желваки ходили на его скулах. Рыжая борода шевелилась и топорщилась. Бог Грозы примерялся, не метнуть ли секиру, сверкающую по краю голубоватым огнем.

Лицо Иисуса хранило неизменное выражение скорби. Так суровый, но любящий родитель переживает за неразумное чадо, тянущееся пухлыми пальчиками к весело скачущим в очаге языкам пламени.

Вратко захотелось вслед за столпившимися на высоком днепровском берегу киевлянами закричать: «Выдыбай, Боже! Выдыбай!» Он даже прошептал что-то подобное… Но, как и сто лет назад, Владыка Молнии не услышал его.

Взмах секиры!

Ослепительный высверк, пронзивший и туман, и облака.

Христос раскрытой ладонью остановил смертельный полет голубоватой стали.

Перун скривился, будто его ожгли ударом плети.

Но ни одна черточка не дрогнула на лице Сына Божьего.

Брат Солнца и Огня растаял, словно прозрачный дымок над углями затухшего костра.

«Вот так и старое время уйдет… — со щемящей тоской подумал новгородец. — Уйдет время старых богов, которые не гнушались спускаться к людям, говорить с ними, учить ремеслам и тонким искусствам. Новая вера будет требовать лишь смирения и подчинения, умерщвления плоти и соизмерения разума с установлениями священников».

Но приблизившиеся глаза Спасителя, ставшие в одночасье огромными, в полнеба, затмили разум ворлока. И вдруг сменились серо-стальными отца Бернара. Будто два клинка пронзили сердце Вратко. Острая боль запульсировала в межреберье. Парень захрипел, попытался вырваться из колдовского морока и понял, что проваливается в бесконечную глубину, заполненную непроглядной чернотой.

— Не-е-ет!!! — с отчаянным криком он удержался на грани разума.

Боль исчезла. Канули без следа и все чувства.

Он больше не был человеком, купеческим сыном, недоучкой-ворлоком из славного торгового Новгорода.

Он был стрелой…

Так же ясно, как прежде руки, ноги и голову, Вратко ощущал длинное древко, с любовью вырезанное из ореха, выскобленное и выглаженное до блеска; оперение, принадлежавшее некогда серому гусю; остро отточенный наконечник-клин. Он знал, что, несмотря на льняное масло, пропитавшее древко, его древесина чуть-чуть отсырела, а второе перо слегка заломилось, когда его засовывали в колчан.

Из-за ужасной тесноты — со всех сторон Вратко окружали сородичи — он не мог пошевелиться, но это почему-то не пугало. Напротив, казалось привычным. Только слегка зудел пропил на торце древка в ожидании соприкосновения с тетивой. Темнота внутри колчана не давала возможности хоть что-нибудь разглядеть. Спасали только запахи и звуки.

Запахи. Едва уловимый — ореховой древесины, прогорклый — старого масла, кисловатый — плохо выделанной кожи, из которой пошит колчан. Мерзко воняла запекшаяся кровь — должно быть, лучник плохо очистил чей-то наконечник.

И звуки. Лязг стали слышался вдалеке. Что ж, похоже на правду — лучники нормандцев последний раз вступали в сражение еще утром, а потом были отведены далеко назад, за спины пехоты и конницы. Если бы Вратко оказался стрелой в колчане сакса, хоть в этом бою они почти не пользовались луками, то грохот боя был бы куда ближе.

А еще колчан покачивался и, поскрипывая, ударялся о бедро лучника.

Тесно прижатые друг к дружке стрелы подрагивали от желания вырваться на свободу. И бронебойные, и срезни, и обычные, подходящие против любого врага.

Вратко понял, что вместе с другими жаждет оказаться на воле. Почувствовать свежее дыхание ветра, увидеть бездонное синее небо и устремиться к нему. А потом ринуться вниз, выбирая цель в людской толпе. Острие, словно клюв сокола, хищно ищет жертву… А потом с влажным «чпоканьем» пробить легкий доспех и кожу, впиться в горячую живую плоть! Попадется ребро? Плевать! Его наконечник способен сломать любую кость, даже самую крепкую.

Малая часть души новгородца возмутилась той радости, с которой воображение парня живописало полет стрелы и попадание в цель. Но большей частью он уже не разделял себя с оружием. Дрожал вместе с товарищами в ожидании, когда же сильные пальцы лучника пробегут по торчащим наружу перьям и выберут того счастливчика, кто станет первым…

— Товсь! — донеслось издалека.

Лучник затоптался на месте. Наверное, ищет сейчас хороший упор для ноги, натягивает тетиву на лук. Сгибает и разгибает пару раз оружие. На пробу.

«Выходит, атака нормандских рыцарей вновь захлебнулась? И саксы встали насмерть на вершине холма? Что ж, самое разумное, что Гарольд может сделать, потеряв правое и левое крыло войска, это уйти в „глухую“ оборону. Сомкнуть щиты, попробовать восстановить часть палисада и ждать. Выстоит до сумерек, считай — не проиграл. Хотя и не победил тоже. Но в его положении сохранить хотя бы треть собранных бойцов равнозначно победе. Глядишь, подоспеют Эдвин и Моркар. Ведь сам Гарольд примчался им на подмогу, не чинясь и не заботясь о стертых ногах и сбитых копытах. Если не Мерсия с Нортумбрией, то таны с востока Англии пришлют еще подкрепления, а там, глядишь, южане подоспеют. Они хоть и притаились, увидав несметную силу Вильгельма, но должны помнить величие воинственных предков — подтянутся, встанут рядом, подопрут плечом усталых, слабеющих хускарлов. Опять же, Уэльс еще не присылал своих бойцов. Пускай валлийцы подумают, хорошенько подумают, будет ли Бастард Нормандский лучшим сюзереном, чем Гарольд Годвинссон?»

— Залпом!

Вот и долгожданные пальцы.

С радостным всхлипом бронебойная уходит вверх.

«Прощай…» — шепчут ей те, кто лежал рядом. Стрелам незачем обманывать себя. Надежды вновь встретиться в колчане — никакой. Ну, разве что чудо произойдет…

— Цельсь!

Скрипит тетива. Лучник втягивает воздух поглубже и застывает.

— Бей!!!

Щелчок.

Удар тетивы по кожаной рукавице.

Счастливый визг бронебойной сливается с воплями сотен других стрел, сорвавшихся в смертоносный полет. Почему люди не слышат их криков? Для них стрелы — безмолвная смерть.

— Цельсь!

Вторая бронебойная…

— Бей!

Вратко недоумевал: ну почему, почему бронебойные? Откуда такое пренебрежение остальными стрелами, томящимися в ожидании? Сколько можно?