Александр Казанцев - Школа любви

Такие слухи — как докучливые мухи. Знаю эту Агарь еще с Египта. Коза! Тогда еще девчонкой была, вертлявая, все выслеживала: куда я иду, когда домой возвращаюсь… Я-то, осел, решил было, что она следит за мной по велению Сары — радостью и гордостью полнился. Прижал ее однажды впотьмах к глиняной стене: ты чего это, мол, глазами меня ешь?.. А та заверещала испуганно и радостно: господин, мол, такой красивый, еще не старый, сильный, наверное, страстный!.. Я был пьян — взял ее. Так поднимают упавший под ноги плод… Уже тогда не девчонкой, оказалось, была, многое знала… И еще не раз имел ее, но не потому, что по вкусу пришлась — другое здесь. Просто знал, что Агарь, как никто, близка к Саре: помогает ей одеваться, раздеваться, чешет волосы, моет и умащает ее. Прикасаясь к служанке, я словно бы и к госпоже прикасался: пусть через чужую, куда более смуглую и низкую плоть, но все же, все же…

Не хочу верить, что Сара сама свела мужа со служанкой. А вот в то, что Агарь взбрыкнуть могла, убежать — в это могу верить, на нее похоже. Но если и впрямь служанка убегала, значит, было что-то, было!.. Да неужто Сара и вправду — сама? Это сколько же боли скопила она, бедная!..

Знаю, что до нее, стало быть, и до Аврама доходили слухи обо мне из Содома. Сказывали мне странники, что дядя мой очень рад за племянника: наконец-то Бог наставил его на путь истинный. А при чем тут Бог? Какие боги!

Однажды дядя прислал мне с торговцем глиняную табличку с выцарапанными на ней значками. Когда-то Аврам показывал мне, как из этих закорючек складываются слова, уверял, будто может на такой вот табличке сохранить мою песню. Я не верил, смеялся: песня, как соловей, ни в какой клетке не удержать — соловья-то еще можно, а вот песню его…

Вертел я в руках затвердевшую от обжига дощечку с безмолвными для меня царапинами и корил себя, проклинал тупость свою. Может, в этих закорючках живет привет от Сары? Прижимал к губам этот расплюснутый кусочек глины, плакал над ним, берег как первейшую драгоценность.

И где она теперь, табличка та? Рассыпалась в прах под грубой подошвой одного из завоевателей Содома… Произошло это во время «войны царей», когда содомский повелитель Бера в союзе с гоморрским царем Биршей и еще с тремя царями-соседями выступил против еламского властителя Кедорлаомера, на стороне которого были еще трое царей, и был разбит наголову в долине Сиддим. Вот тогда-то и разграблены были поверженные Содом и Гоморра.

Тогда-то и погнали завоеватели меня, всю семью мою, в еламский плен. Больше смерти боялся я, что изнасилуют они дочерей моих, но победители тешились с куда более зрелыми пленницами, до девчонок добраться не успели… И на Элду мою, на женушку ныне покойную, никто не соблазнился… Тут уж не скажешь — «соблазниться не успели».

Узнав о беде, в которую я попал, мой дядя вооружил рабов своих, настиг грабителей и отбил у них семью мою вместе с имуществом.

Хлебом и вином встретил содомский царь Аврама, доблестно разбившего Кедорлаомера и царей, бывших с ним; но не принял мой дядя ни вина, ни хлеба из рук повелителя многогрешного города, и погостить не остался, и меня просил уйти из Содома, уверяя, что кара на этот «омут скверны» падет еще не раз…

Тогда я и видел его в последний раз. Спас он меня тогда впервые и, хоть и отверг я его просьбу покинуть город, он и во второй раз попробовал меня спасти, если верить незваному охотнику…

Тошно мне от доброты и праведности дяди моего. Показная его доброта! Даже за спасение из еламского плена муторно его благодарить… Он ведь у меня последнюю надежду отнял, ничего не оставил!.. А Сару, ногтя которой не стоит, унизил так, что отдала она ему в наложницы свою рабыню. Праведник!..

Рассказал бы я нашедшему меня охотнику, каков он, мой дядя Аврам. Все бы выложил!.. Но — вместо слов — мычал перекошенным ртом и слюну пускал… Да и никакие бы слова не смогли пошатнуть славы моего дяди, незыблемой уже, будто громада Зиккурата в родном моем Уре Халдейском, да и не имел болтливый пришелец никакой охоты слушать меня, сам не умолкал.

— Повезло же мне! — простодушно восторгался он. — Пусть дичи не добыл, зато Лота нашел! Уж за такую находку без награды не останусь — Авраам богат и щедр!..

— Смерти хочу! Убей! Отрежь, как змее, голову!.. — мычал и хрипел я охотнику, но, будь даже слова мои внятны, не пронзили бы они сияющий кокон его радости.

Зачем не погиб я вместе со всем Содомом? Почему, как Элда, не оглянулся на него? С чего вздумал спасать меня постылоправедный дядя?..

В тот памятный вечер сидел я на камне у высоких ворот Содома, когда-то бывших светлыми, как грезы древних искусников, создавших их, но испоганенных снизу доверху срамной росписью поздних поколений. Спиной сидел ко всем этим безыскусно намалеванным и выцарапанным задницам, детородным органам, сценам всех возможных и невозможных совокуплений, глядел, как пылающее солнце садится по ту сторону Иордана, в краю, где живет Сара, думал, что все равно счастлив: доводилось мне бывать рядом и даже говорить с той, чья красота единственна и неповторима.

Вдруг встали передо мной два путника. Вот назвал их так, а ведь вовсе не видел, как шли они по пыльной дороге к воротам Содома. Будто враз возникли. Из воздуха.

Одеты были в нездешние серебристые одежды и похожи друг на друга, как близнецы: высоки, стройны, с короткими почти белыми волосами. А самое странное — над головами их трепетало хорошо видимое в сумерках сияние. Потому я вдруг, мало что понимая, ощутил неведомый трепет, поклонился низко пришельцам и сказал:

— Государи мои! Войдите в дом раба вашего, умойте ноги, переночуйте, а утром продолжите путь.

— А мы не нуждаемся в крове, — был мне ответ.

Я сразу-то и не сообразил, что говорят пришельцы, губ не размыкая, стал их упрашивать остаться на ночь у меня. Подумалось мне, что Милка и Иска будут гостям особенно рады… И тогда вновь услыхал голоса их, звучащие как бы во мне, тогда как уста подошедших к Содому путников оставались недвижными.

— Так ты и есть Лот, племянник Авраама? — спросил один.

— Так ты и есть единственный праведник городов этих? — спросил второй.

Помнится, при всем потрясении, вовсе не испугался я, не лишился дара речи.

— Я Лот, государи мои, а дяди моего имя, если уж правильно говорить, Аврам, — ответил им. — И хотя я не такой уж праведник, но в доме моем найдете вы отдых, покой и угощение.

И пошли они за мной через ворота Содома, которые были когда-то одним из главных украшений города, славившегося в древности мастерами-искусниками, по праву называвшими себя творцами. Эти творцы гордо проповедовали дух свободы и любви, но, с головой в творение уйдя, не смогли уберечь потомков от того, что гордость их выродилась в гордыню, свобода — во вседозволеннось, любовь — в необузданность плотских утех… Пошли гости за мной в высокую арку, охранявшуюся с двух сторон каменными львами, и даже сумерки не скрыли от глаз пришельцев, что в ощеренные пасти этих грозных зверей, изваянных из туфа, набит всякий городской мусор. И по запаху едкому вряд ли не догадались они, что арка стала отхожим местом для содомлянских пьянчуг.