Александр Казанцев - Школа любви

Но не поднимались мы, нет! Не размыкая объятий и губ, опустились мы с Сарой на свежие, не успевшие еще выгореть травы. И свершилось то, о чем я уже и мечтать-то не мог.

Перемешались в едином вихре: бессвязные восклицанья наши, шмели, перепачканные цветочной пыльцой, счастливые стоны, свежие травы, напитанные солнцем и соком… В едином вихре!..

И не удивился я вовсе девственности Сары. Ликуя, подумал: она тоже, как и я, не знала любви прежде!..

И совпали по времени две вспышки предельных (и беспредельных при том) восторгов наших, но лишь ненадолго принесли они блаженное насыщение и покой — скоро вновь сплелись наши руки, жаждой слияния воедино наполнились наши тела, и не удивился я вновь девственности Сары, подумал, ликуя: с нею всегда должно быть словно впервые!..

Утром проснулся в мрачной пещере. Нагой. В объятиях нагих своих дочерей — Иски и Милки…

Почему же не обернулся я, как жена моя Элда, на оставленный Содом?! Стоял бы теперь соляным столпом!

Не только прозрачной соли, но и темным бесчувственным камням завидовал я в то утро, когда в пещеру проник разбудивший меня луч.

Лучше бы вовек не открывать мне глаз!..

Вот оно, возмездие за скверну жизни моей.

Нет Содома и Гоморры, нет Элды, нет у меня теперь и дочерей — тем утром прогнал я их прочь, не слушая рыданий и мольбы. И меня не будет скоро.

Но неужто ничего не останется от любви моей к Саре?

Расплющенный жизнью, смерти жду, жажду постичь ее тайну: что там — после?..

Как ни кощунственно это звучит, а все-таки нет в жизни, пожалуй, ничего любопытней и таинственней смерти. Кроме любви, конечно…

Еще в детстве решил я, что не может человек исчезать с земли разом и бесследно: что-то должно оставаться. Ведь нельзя же уподобить его лампочке, которая мигом гаснет после щелчка выключателя. Должен быть свет невидимый, должен!..

И мне, как всем, когда-нибудь откроется эта загадка, эта тайна — великая и при том будничная, но лишь тогда откроется, когда уже — поздно, когда невозможно уже передать кому-нибудь из живущих полученное знание.

Потому так жгуча и тревожна эта тайна.

Потому так притягательна.

И — страшна.

Сестра позвонила мне утром, когда Елена была уже на работе, а Машуня в школе.

— Приезжай скорей, Костя! Совсем плохо…

Я слышал хлюпающий в трубке Галинкин голос и никак не мог осознать, что беда подошла вплотную:

Перед бедой этой я, тридцатипятилетний мужик, вдруг ощутил себя мальцом, хотя ее предчувствие уже много лет не отступало: считай, полжизни моей прошло под грозной сенью неизлечимости маминого недуга. Однако любая, столь растянутая во времени угроза становится почти привычной, как бы даже менее ощутимой. И вдруг…

Да в том-то и дело, что вовсе не вдруг!

Полмесяца не прошло, как совершил я жуткую подлость и, едва осознав это, подумал: не переживет мама, если узнает!.. Следом обожгла мысль: «Да, наверно, она уже знает, ведь у нас с ней что-то вроде телепатической связи…» Схваченный за горло тревогой, позвонил-таки в Зыряновск и не удивился, когда отец наждачным голосом сообщил мне: «Приступ за приступом… не поднимается… в больницу уже не берут…»

«Это я убиваю ее своей подлостью!» — чуть было не крикнул в трубку, пронзенный виной, но сумел все же проглотить едва не родившиеся слова, стал горячо наставлять отца: как это, мол, в больницу не берут?.. надо все зыряновское начальство поднять, ведь вы с мамой люди заслуженные, орденоносцы!.. пусть помогут лучших врачей найти, пусть из области вызовут, пусть спасут!..

Год назад возглавив областную писательскую организацию и автоматически став «номенклатурной единицей», я тогда верил в чуть ли не всесилие начальства, особенно партийного. Приходилось видеть не раз, как от начальственной руки зависят судьбы людей, как вершится порой невозможное, почти чудодейное. Потому и поучал отца, и в наставлении этом трепыхалось потаенно, как в илу карасишка, неуместное и подлое, по сути, довольство: вот теперь-то, дескать, я хватче, опытней!..

— Не умею я по начальству ходить… — тускло и тонко отозвался отец, в голосе его была какая-то, чуть ли не детская, досада-обида на себя, на меня.

А и верно — не умеет. Уж это я помню. И квартиру-то новую, более просторную, после приезда стариков-хохлов не он выбивал — мама.

— Тогда вот что: задиктуй мне вечером телефоны ваших «шишек», и советских, и партийных, — попросил, чуть ли не потребовал я. — Буду отсюда названивать, договариваться. А если что, сразу прилечу, полгорода на уши поставлю!..

Вряд ли утешил я отца экспрессией своей, да и себя-то подбодрил лишь на мгновение. Скоро вновь вонзилось в меня пикой: «Это я убиваю ее своей подлостью!..» И представилось мне, что подлость моя ударила маму, как тот меловой камень, когда-то в детстве брошенный мной с орликовской Белой горы. Только еще сильней, куда страшнее…

Каюсь. Грешен. Вся вина на мне. Хотя ох как хочется, покаянно на колени падая, тюфяки оправданий расстелить!.. И ведь мог бы упирать на то, что жена друга, мол, когда-то, в студенческие еще времена, была тайно увлечена мной. Гораздо позже, замужней уже будучи, не упускала случая сказать Елене: «Если б ты не опередила, Костя бы мой был». Но я-то хорош гусь!..

Это была не первая моя измена Елене, на этот счет я не очень-то терзался, поскольку грешки свои изменами в полном смысле слова не считал: во-первых, полагал, такие завихрения только освежают мои чувства к жене, иначе как бы знал, что она других лучше; во-вторых, поэту, считал и, увы, считаю, быть идеальным супругом вообще противопоказано — утонет любой дар в семейной рутине; в-третьих, уверен был, это еще чуть ли не с подросткового возраста втемяшилось, что подарить, пусть ненадолго, счастье или просто радость жаждущей того женщине для мужчины если не доблесть, то и не падение… Куда большая гадость в том, что в «шурах-мурах» с чужой женой распаляла меня шалая мысль о торжестве своем над незадачливым другом. Ну, по всем, дескать, статьям обошел!..

Да, я подл, гадок, но не настолько же, чтоб раскаяния не знать. А за раскаянием мысль пронзила: «Не переживет мама, если узнает о подлости моей».

Звонок сестры пришелся на очень неподходящий день. (Хотя какой же день для вести такой — подходящий?) Вечером я должен был участвовать, причем «первой скрипкой», в чествовании самой, пожалуй, маститой сибирской писательницы, встретившей, несмотря на бурную и далеко не безоблачную жизнь, свое восьмидесятилетие. Приглашены на литературный вечер гости отовсюду, будет высокое начальство, даже из обкома должны пожаловать. Творческие коллективы готовят поздравления, а я перед звонком Галинки уже завершал стихотворно-спичевые вариации на тему «Аве Мария» (писательница-юбилярша носила это библейское имя). Передвинуть торжества я уже не мог, найти себе подмену — тоже. Потому сказал сестре: