Александр Казанцев - Школа любви

Я пытался хоть с какого-то бока подкатиться к ней, однажды попросил ее вспомнить какие-нибудь старинные сибирские песни: собираюсь, мол, в институтской многотиражке их опубликовать. Даже бумагу приготовил и ручку, а старуха припомнила лишь куплет о том, как «по кирпичику растащили кирпичный завод», и, видя, что такая «сибирская» песня мне не очень понравилась, Глебиха насупилась:

— Чо думаешь, было мне время петь-то? Уж така была жись — горло драть не с чего!..

Обстановка становилась нервозной. Вот и участились наши ссоры с Еленой. Когда после таких стычек Глебиха выходила ко мне, хмуро курившему во дворе, и начинала гундеть, что жену, мол, я выбрал «шибко норовистую», что зря, мол, ей потакаю, я ощущал вдруг раскольниковские позывы. Только не топор схватить хотелось, а то заряженное ружье, что висит над кроватью бабки для обороны от воров…

Три месяца, прожитые у Глебихи, показались нам с Еленой неимоверно долгими, но какими-то размазанными, почти не запоминающимися. Однако это жилище, как и дом Осипа, могло стать последним пристанищем моим: там топор надо мной занесен был, а здесь — секира болезни.

Откуда та лютая хворь взялась?.. В конце мая, после институтского Дня поэзии, традиция которого, увы, давно канула в Лету, я, обласканный вниманием гостей — именитых поэтов, приехавших из литературных столиц в нашу «тьмутаракань», приглашен был мэтрами, в числе немногих избранных, на ночной пикник за Томью, организованный руководством Политеха. На пикник с шашлыками, водкой и буйным потоком стихов. После обильных возлияний мэтры решили тряхнуть стариной — наперебой стали читать свое, по-молодому жаждая похвал, принимая их как должное и напрочь забыв о нас, о «молодняке», тоже, разумеется, жаждущем похвал. Вот и почуял я, что недополучил признания гостей, уж больно захотелось мне, чтобы снова они восторгались моими стихами, говорили, что у меня несомненный талант, вот и решил спьяну вернуть внимание затоковавших мэтров ночным купанием в ледяных струях майской Томи.

Внимание-то к себе вернул: в ту ночь договорились хмельные мэтры до того, что пора мне первую книжку собирать. Но в следующую ночь разбудил Елену стонами. Она долго трясла меня за плечо, едва добилась, чтобы очнулся, но оторвать голову от подушки не смог: лежал весь мокрый от пота, в глазах все двоилось, троилось…

Елена сунула мне под мышку холодный, как сосулька, термометр, вынула его чуть погодя и тихонько вскрикнула, зажимая рот ладошкой, потом с ужасом в глазах лихорадочно стала одеваться, и когда уже накидывала на себя серую шубейку из искусственного каракуля, я сумел-таки разлепить спекшиеся, жаром обметанные губы и, словно верша гераклическое усилие, произнес:

— Ты куда?..

— Горе ты мое! — всхлипнула Елена. — Жар у тебя! Сорок один уже! Понял?.. — и выскочила из дому.

«Еще один градус — и свернется кровь», — подумал я спокойно, вспомнив то немногое, что известно мне из области медицины. Мысль эта ничуть не встревожила меня, но не потому что не боялся смерти, просто в замутненном сознании лишь одно проступало четко: Елена не допустит, чтобы я умер, она премудрая, она прекрасная, она рядом, я вот сейчас усну, а она принесет со двора снега (весну с зимой даже попутал), большой-пребольшой сугроб притащит белого снега — холодного! — я буду спать, а она станет сыпать на меня этот снег, завалит меня всего этим рыхлым, этим холодным, и я буду спать, как белый медведь, северное сияние многоцветно будет трепетать надо мной, и жар мой будет отступать…

Я уснул. Мне снилось время. Не какие-либо определенные времена, а просто время , ставшее вполне ощутимой материей.

Меня давно мучила нематериальность его , никак не мог согласиться, не понимал: почему время не материя, если вполне соответствует ее определению, затверженному еще с диамата? «Материя — философская категория для обозначения объективной реальности, которая существует независимо от сознания и отражается в нем». А время разве не обозначает объективные реальности? Разве не существует, не течет независимо от сознания нашего? Разве не отражается в нем? Еще как отражается!.. А вдобавок его можно почувствовать, измерить, как любую материю. Почему же тогда нематериально оно? Почему оно лишь «форма существования материи»?.. «Материя несотворима, и неуничтожима, вечна и бесконечна». А время?.. «Неотъемлемый атрибут материи — движение». А время разве стоит?.. «Универсальное свойство материи — отражение». А разве время не отражает все и не отражается во всем?.. Ладно, со словом «форма» еще можно смириться, но не «форма существования материи», а просто — форма материи, такая же реальная, как вещество или поле… Потому и возможны перемещения в нем… Возможны, значит, и переходы между всеми формами материи…

Быть может, это антинаучный бред, но он преследует меня давно, до сих пор, а не только тогда, когда метался я, палимый жаром, на зыбкой грани между жизнью и смертью.

Вот тогда-то время и привиделось мне клубящимся, темным, с фиолетовым отливом, туманом, я ощутил даже, судорожно вдыхая воздух открытым ртом, горечь его — горечь времени… Я шел тогда в этой клубящейся фиолетовой мгле, вытянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь или на кого-нибудь, потом не шел даже, а летел — неведомая сила влекла, уносила меня в темную воронку, образованную смерчевым завихрением этого тумана, навстречу яркому, но не слепящему свету. Потом, пройдя, верней, пролетев темную воронку, увидел я старика в рваной, лоскутами висящей одежде, явно древней, я бы даже сказал — библейской, пыльной и длинной, подвязанной на поясе сыромятным ремешком. Он был сутул, этот старик, но все равно высок, его сивая борода, а также лохмы на голове клубились, как время, хмуро сомкнуты были густые брови его, а под ними стояли неподвижно полные боли и мрака глаза, они смотрели на меня в упор. И услышал я даже голос старика, вымученный, как бы расплющенный голос: «Прав Аврам, неправедным людям тоже удается порой сотворять красоту, но прахом она становится вскоре, ибо прах ее суть…»

Во сне, в бреду вовсе не догадался я, кто он, этот пронзенный мукой старик, но лицо его показалось мне очень знакомым.

Потом двинулся я дальше (или понесла меня неведомая сила?), фиолетовый туман стелился теперь лишь понизу и не мешал мне видеть даль, озаренную каким-то неживым, голубоватым, что ли, светом, и я заметил другого старика — низкорослого, сухощавого, но не хилого вовсе — жилистого, с венчиком белых волос на большой, плешивой и шишковатой голове. Он кутался в длинную войлочную накидку цвета перепревшего навоза. Скорбными были его выпуклые, устремленные на меня глаза. Я услышал и его слова: «Придет ли когда в этот мир младенец, который сможет свершить то, чего не сумел я: научить людей любви?»