Александр Казанцев - Школа любви

Знакомым, очень даже знакомым показалось мне лицо этого старика, но я не узнал его.

Узнал лишь третьего старца, представшего предо мной. Опираясь на самодельную, отполированную наждачкой и ладонями палку, на ту самую, что обрушилась когда-то на обтянутую спортивными штанами крутую задницу нашей соседки, разметала одним ударом шахматные фигуры и чуть было не походила по моему отцу, так вот, на это орудие праведного возмездия опираясь, супя мохнатые, темные, почти не тронутые сединой брови, стоял мой покойный дед, Иван Кузьмич. Фиолетовый туман времени омывал грубые, потрескавшиеся его ботинки, в него утопала концом своим палка деда, а он стоял невысокий, маленький даже, но гордый, как всегда, кажущийся повыше немного из-за вскинутой головы, а вскинута она была так, что хорошо была видна большая, рваная германской пулей, ноздря, той самой пулей, которая ударила его, когда он выскакивал из окопа, увлекая за собой в атаку оставшихся без командира солдат, вовсе не думая получить за это «Георгия». (Та пуля вошла в нос, срикошетила от шейных позвонков и вылетела через рот, вынеся почти все зубы). Не сводя с меня сурового взгляда, старик спросил: «За что же ты не любил меня, своего деда?.. Или ты вообще никого никогда не любил?»

Не суть даже вопроса, а прошедшее время глагола, произнесенного дедом, пронзило меня жутью. Я хотел закричать, что любил, люблю и буду любить, пока живу, что не умер еще и не хочу умирать, что вот сейчас войдет красивая, совсем еще молодая женщина, которую я люблю, она внесет целый сугроб чистого холодного снега, обрушит его на меня, и не свернется моя кровь, я буду жить, буду любить!.. Но закричал я не словами вовсе, а бессловесным детским воплем, вместившим даже больше, чем слова.

Я вынырнул из воронки времени. Я даже приподнялся на локтях и увидал двоящуюся лохматую старуху. «Это Смерть! — мелькнуло в каленой жаром голове. — Только где же ее коса?» Не коса была в руках старухи, а ружье. В белой рубахе стояла передо мной губастая Глебиха. Узнал-таки я ее. Сперва подумал, что пришла она меня пристрелить за то, что среди ночи свет жгу: вот сейчас жахнет из двух стволов снятой со стены «тулки»… Чтобы образумить ее, утихомирить, сказал, еле шевеля губами: «Елена сейчас сугроб принесет…» — и упал на мокрую от пота подушку. А какие в мае сугробы!..

И опять заклубился фиолетовый, горький на вкус туман. Я убегал от него, он меня настигал, тогда я решил подняться над ним, это удалось очень просто: взмахнул руками и взлетел. Туман уже клубился далеко внизу. Я полетел вперед — туда, где вовсе не было клубящегося тумана. И очнулся опять на мокрой от пота постели. Смутно увидел Елену и еще что-то белое, большое…

Я подумал: сугроб! Вот он приближается — такой огромный! — сейчас он рухнет на меня… Но почему-то я не ощущаю холода… А потому что это не сугроб, а врач в белом халате. Он грубо ощупывает мой живот, словно пятерни свои запустить в него хочет. Он простукивает твердыми пальцами мою грудную клетку, словно в дверь стучит. Он разжимает мне зубы сверкающей металлической пластинкой, по-хозяйски заглядывает в рот, потом шире открывает мне веки, заглядывает в глаза, будто силится прочесть в них, какой я скверный… Потом ставит мне какие-то уколы, перевернув меня, будто тряпичную куклу… Или не он колет, а медсестра в белом халате?.. А потом он диктует что-то невнятное ей, сидящей уже за столиком, громко и внятно говорит Елене, что у меня, скорей всего, воспаление почек, это опасно, и надо меня госпитализировать… А Елена плачет, умоляет врача не забирать меня в больницу: там мне, дескать, одиноко будет и еще хуже, обещает не отходить от меня ни на шаг, выполнять все предписания, немедленно вызывать вновь «скорую», если температура не будет падать…

Потом, проводив врача и сестру, она садится возле меня на край кровати, кладет мокрую от слез руку на мой лоб, я хочу сказать, что очень люблю ее, никого так не любил, но не могу разлепить губы и — уплываю, улетаю, но не вижу больше фиолетового клубящегося тумана, ничего не вижу, однако это не страшно.

И последняя мысль перед улетом: «Как же это Елена «скорую» вызывала? Ведь на мордобойных Черемошниках лишь один телефон-автомат, и у того трубка всегда срезана, звонить днем можно из магазина, а позже — из неблизкой кочегарки, что возле железнодорожной линии… Как же Елена, бедная моя, добиралась до нее впотьмах?..»

Мне ничего не снилось, но почему-то стонал и даже кричал во сне. Утром, как узнал я только через пару дней, Глебиха выговаривала Елене: «Чо ж ты в больницу-то его не отдала? Там уход… И опеть же тут от него спокою никакого… Крик да стон… А помрет в моем доме — кому надо-то? Года не минуло, как отсель покойника вынесли…» Толком не знаю, что ответила моя молодая жена, но уж точно ответила!.. А я, заглянувший в «воронку времени», умирать уже не собирался. Очнувшись ближе к вечеру следующего дня, с сознанием долга стал глотать все лекарства, пить отвары, и через три дня поднялся. Правда, еще неделю меня ветром покачивало.

Вот тогда-то мы и решили с Еленой: от Глебихи съедем как можно скорей! Решение это укрепила годовщина со дня смерти мужа хозяйки. На поминки собрались: дочь Глебихи, увядшая, на приспущенный первомайский шар похожая «труженица прилавка», такая же губастая, в мать, но с золотыми кольцами чуть ли не на всех пальцах каждой руки; ее костлявый муж, чиновник какой-то торговой конторы, такой худой, что позвонки проступали через шикарный импортный пиджак; гордость Глебихи — ее сын, майор военкомата, с детским чубчиком над неомраченным лбом, с многочисленными складками на крепкой шее; его пышная, аж розовая вся, супруга, которую часто мы с Еленой встречали торгующей по выходным мехами на черемошинской барахолке, что не мешало ей быть работницей мужнина военкомата; их сын, пока единственный внук старухи, курсант военного училища, омоложенная и еще более опрощенная копия своего отца. А из соседей лишь одна старушка причапала, которая конец свой оттягивала лишь тем, видать, что ни одни поминки не пропускала…

Был выходной день. Я уже оклемался немного к тому времени, и мы с Еленой корпели над курсовыми проектами, гоняя туда-сюда движки логарифмических линеек. Комната наша двери не имела, но шторки мы плотно задернули, чтобы от чужого застолья отгородиться. Однако сын хозяйки, майор, бесцеремонно вошел к нам, поправляя соломенный чубчик, Сказал, что узнал от матери о недавней болезни моей, властным, с хрипотцой, голосом стал поучать меня, что надо регулярно заниматься физподготовкой, обливаться холодной водой, накачивать мускулы — тогда настоящим мужчиной, мол, стану, никакие болезни не возьмут. «А так что с тебя взять, в армии ведь не был!..» — в глазах его я был человеком определенно потерянным, потому, говоря мне, он с несравненно большим интересом, хоть уже не в первый раз видел, разглядывал Елену. Уж явно неравнодушно разглядывал… Завершив наставления мне, он, солидно кашлянув в кулак, пригласил нас на поминки: «Посидите с нами, товарищи студенты, выпейте, закусите, а то ведь питание у вас, разрешите предположить, нерегулярное… Ну, и отца моего, соответственно, помянете. Умел жить человек!..»