Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

Мы медленно поехали вверх прямо на Шерегеш и стали проверять по списку каждую делянку. Поскотина тянулась густым лесом и в большинстве случаев была исправная. Однако некоторым хозяевам нам пришлось поставить в списке кресты.

— Вот что значит она, грамота-то! — радовался Финоген. — Ну, что я тут без тебя сделал бы? Как ни поверни — все равно чурка с глазами, хоть и староста. Сколько пришлось бы гнать сюда народу, чтобы каждый показал мне свою городьбу. А с тобой у нас все ясно, как на ладони. Так!.. Значит, проезжаем поскотину Демидовичей. А дальше кто?

— А дальше у нас идет Кузьма Тимин, — отвечаю я, глянув в свой список, и сразу замечаю, что поскотина Тиминых очень плохая: осиновые колья совсем подгнили, переплетки на них оборвались, первое прясло лежит на земле.

— Ставь ему, так его растак, два креста! — стал ругаться Финоген. — Богач, сукин сын, а поскотина хуже всех. Я покажу ему, как надо содержать ее в порядке. Да и насчет податей его пришпандорю. Не погляжу на то, как он выслуживается перед начальством.

И тут Финоген стал рассказывать о том, как Кузьма Тимин помогает волостному начальству выколачивать с мужиков недоимку и, пользуясь этим, ловко уклоняется от платежа собственных податей.

Недоимщики стараются оправдаться перед начальством тем, что у них нечем платить подати. И действительно, деньги у мужиков в наших местах не водятся. Живем, с грехом пополам, еще ничего. А денег нет. Хлеб родится плохо. А если бог даст хороший урожай — продать его некому. Раньше хлеб плавили в Енисейск на золотые прииска. А теперь хлеб везут туда пароходами из-под Минусинска. Здешние купцы нашим хлебом не интересуются. Денежного заработка дома и поблизости тоже нет. Охотой, правда, кое-кто промышляет. Но очень немногие. Да и какая у нас охота? Каких-нибудь тридцать-сорок белок за осень. Редко-редко кому удастся добыть одного-двух горностаев или загнать лисицу. Еще охотятся на медведя. Но какая корысть от медведя? Мясо его несъедобно. Берут только шкуру да сало. Шкуру для форсу, напоказ. Наши кожевники и овчинники выделывать ее не берутся. А сало для лечения от простуды.

Но все-таки охотники с податями кое-как выкручиваются. А остальным мужикам, особенно тем, которые победнее, прямо труба. Да и подать на них почему-то больше, чем на богатых.

Вот приезжает осенью с этим делом старшина, и десятский гонит мужиков на сборню. На сборне писарь вызывает по списку недоимщиков, и старшина требует от них немедленно погасить казне свою задолженность. Мужики стараются перед ним как-то выкрутиться, обещают рассчитаться с казной позже. А старшине нужны от них деньги, а не обещания, и он от уговоров переходит к угрозам. И тут на помощь ему приходит Кузьма Тимин. Если недоимщик немного промышляет охотой, он выкладывает старшине, сколько этот мужик сдал нынче пушнины Яше Браверману. Про другого показывает, что осенью он продал комскому купцу Паршукову корову за восемнадцать рублей, про третьего рассказывает, что он добыл нынче в тайге несколько мешков кедрового ореха и ездил с этим товаром в Новоселову на базар. А если недоимщик мужик более или менее справный, Кузьма Тимин подает старшине совет дознать у того мужика, на какие деньги он справлял нынче михайлов день и угощал целую ораву гостей, и не самогоном, как мы, грешные, а настоящей казенной водкой да еще красным вином.

Так Тимин весь вечер выдает с головой старшине своих односельчан. А те глядят на это да помалкивают. Да и что скажешь, если Скрипальщиковы действительно здорово гуляли нынче с родней в Михайлов день, Демка Обеднин сдал Яше Браверману тридцать пять белок, трех зайцев и одного колонка, а Трофим Плясунок ездил в Новоселову на базар торговать орехами.

— И откуда только он все это знает? — удивлялся Финоген, рассказывая мне об этом. — Вроде учетчик у него свой имеется на всю деревню. И кто с кем гулял, и кто в Новоселову на базар ездил, и кто Яше Браверману пушнину сдавал и какую. Нам это не в антирес, а он, сукин сын, все на ус мотает.

Старшине такая помощь Тимина, конечно, нравится, и его собственной недоимкой он не интересуется. Старосте и писарю заводить разговор со старшиной об этом как-то неудобно. А Тимину это только и надо.

После Кузьмы Тимина мы вписали еще кое-кому несколько крестов. Так мы со своей проверкой поднялись на самую вершину Шерегеша, спустились в какой-то безымянный ключик, а оттуда выехали уж на вершину Атамановой горы. Место, по которому шла поскотина, по-прежнему было темное и глухое. Кругом все так заросло, что только в небо дыра. Наконец мы увидели в лесу небольшую лужайку, сплошь покрытую жарком-цветком. Здесь мы решили сделать маленький привал, стреножили коней, а сами присели на большую колодину. Холодный ветерок все время навевал сюда с Атамановой горы, благодаря чему здесь можно было спокойно сидеть, не отмахиваясь от комаров. Финоген вынул из мешка в тороках большой калач и кусок сала и разделил это поровну со мной.

— А старостой-то что он с мужиками выделывал? — продолжал он на всякие лады крестить Кузьму Тимина. — Прямо всем на удивленье. Староста имеет у нас право посадить мужика на одни сутки. До Тимина старосты закон этот особенно не соблюдали. В каталажку сажать, конечно, кой-кого приходилось. Но больше воров, конокрадов. А из мужиков редко когда за пьянство, да за буянство. А Тимин сразу же стал налегать с этим законом на недоимщиков. Сначала на тех, которые победнее да посмирнее. А потом взял в оборот и справных мужиков. Да ведь что придумал, сукин сын? Садит мужика в холодную на одни сутки. На другой день выпускает его и спрашивает: «Заплатишь недоимку?» А если тот не платит, он тут же сажает его еще на одни сутки. И так манежит его, пока тот не наскребет ему что-то на уплату.

Вот пошерстил он таким манером несколько мужиков и сообразил, что всю деревню может поставить на дыбы и что его непременно укокошат при удобном случае. Сообразил это и стал придумывать, каким манером ему по-другому выжимать с мужиков деньги. И удумал, брат, такую штуку, что все диву дались. Призывает, к примеру, Андрея Маслекова али там Тимофея Похабова на сборню и требует с них подать. А те в один голос заявляют, что денег у них пока нет, платить нечем, и они готовы садиться в каталажку. «Для чего мне, — говорит им Тимин, — ваша каталажка? Мне деньги от вас нужны. Конечно, я, — говорит, — имею полное законное право посадить вас… Но я, — говорит, — не такой, как другие старосты, и не хочу вас утеснять, так как знаю, что с деньгами у нас в деревне дивствительно туговато». И тут же велит сотскому и десятскому, которые неотлучно торчат при нем, пойти к этим хозяевам, взять у них самовары и немедля принести их на сборню. Потом велит навесить на эти самовары бирки, чтобы всем видно было, чьи они. «Насчет отсидки, — говорит он этим хозяевам, — вы не беспокойтесь, — сажать я вас не буду. А самовары останутся здесь на сборне всем на обозренье, пока не заплатите недоимку. Живите, — говорит, — без самоваров. Чай можно, — говорит, — ведь и в чугунке варить». Вот какую штуку удумал наш Кузьма Тимин. Ты понимаешь, что после того в доме у людей получается? Баба ругается, дочеря плачут, суседи смеются. Стыд и страм на всю деревню. Мужики взвыли от такого оборота. А как быть? Все делает по закону, даже уважительно, только с подковыркой. И смех и грех. Хочешь не хочешь, а надо как-то изворачиваться, что-то продавать, залезать в долг, чтобы из этого как-то выпутаться.