Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

— Написать-то я напишу, но ведь они нас к себе в волость вызывают.

— Час от часу не легче. По этому делу али что другое?

— Может, по этому, а может, и другое что. Все равно надо ехать.

— Придется. Никуды не денешься. Пропади пропадом она, эта служба. Люди уж отжинаются, а у меня ни дела, ни работы.

Когда мы вышли от Ивана Адамовича, я стал спрашивать Финогена, что это за люди, которых они караулили на Устугском хребте, и почему их называют государственными преступниками?

— Из Курагиной они убежали, — сказал Финоген. — На поселение их, видать, туда пригнали. А ссыльный, знаешь, он человек ведь подневольный. К какому месту его приоделят, там и сиди да не рыпайся. А государственные — это ведь политики. Значит, ребята не дураки. Пригнали их туды. Они пожили там немного, осмотрелись как следует, а потом взяли да и махнули, куды им надо. Вот теперь и лови их.

— А пристав не рассказывал вам с Максимом, кто они, эти политики, которые убежали?

— Пристав-то? Будет нам пристав рассказывать об этом. Заседатель шепнул мне.

— А почему он тебе ничего про них не рассказал?

— Да потому, что сам ничего не знает. Вроде меня — чурка с глазами, хоть и ездит на пароконной подводе с колокольцами. Да и запрещено о них рассказывать-то. Я вот уж сколько годов слышу — такие они разэтакие, сицилисты, левоцинеры, мутят народ и все такое… А все не могу в толк взять, что они за люди и чего добиваются.

— А почему эти политики так не любят начальников?

— А за што их любить-то? Сидят на нашей шее. Всю жисть на них подати платим. У меня какое хозяйство? Злыдни, можно сказать. Еле концы свожу. А ведь двенадцать рублей плачу с лишком. Из года в год. Ни за что! Отец-то дома?

— Дома…

— Зайти, рассказать, как там было.

Отца мы застали одного. Он очень обрадовался приходу Финогена и послал меня в погреб за пивом. Когда я принес им шайку с пивом, Финоген уж обсказал отцу, как они с Максимом Щетниковым и Никитой Папушиным три дня впустую сидели в засаде на Устугском хребте, чтобы изловить государственных преступников, и наконец решили ни с чем возвращаться домой.

— Только мы договорились об этом, — рассказывал Финоген, — как вдруг слышим, кто-то едет с хребта. Ну, думаем, опять ягодники. Но на всякий случай спрятались в кустах и смотрим на дорогу. Дивствительно, скоро из-за поворота показалась пароконная подвода, в тарантасе. На облучке ямщик — немолодой мужик, примерно в мои годы. В коробке два каких-то человека. Одеты по-городскому. Присматриваемся. Один молодой, лет тридцати, с козлиной бороденкой. Другой поплотнее, невысокого роста, чернявый, видать, из мастеровых. Мать родная! Да ведь это же они, эти самые государственные. Куда их только черт несет. Сами в лапы к начальству лезут. Тут жать надо, а теперь еще с ними придется валандаться, в волость везти, а может, в Новоселову к самому приставу.

Думаю об этом, а сам соображаю, что мне с ними делать? Напустить на них Щетникова с Папушиным? Но они, надо думать, едут не с пустыми руками, и с нашими дробовиками на них лучше не соваться. А потом, думаю, кому все это надо? Начальству нашему. Приставу, крестьянскому начальнику, мировому судье, которые кровь из нас сосут. Тут вспомнил я нашего Измаича и Таисью Александровну, как они не любили этих начальников. Они ведь тоже были у нас государственные. Только успел я это сообразить и сказать Щетникову и Папушину отойти подальше в кусты, как они уж подъезжают. Тут выхожу я на дорогу и спрашиваю: куда, мол, едете, господа хорошие? И по какому делу? А они отвечают, что едут в Кульчек по своим делам, и справляются насчет Василия Бабишова: «Жив ли он, здоров ли?» — «Жив, — говорю. — Сосед мой. Что ему сделается? А откедова, — интересуюсь, — вы его знаете?» — «А от Сергея Измайловича, — говорят. — Он когда-то живал у него». — «Неужто от Измаича?» — обрадовался я и стал расспрашивать их об Измаиче. Оказывается, он опять влопался в руки начальству. Только теперича укатали его в глухую тайгу, на самый край света. А нас, однако, помнит и адресок наш дал им на всякий случай… Вот оно какое дело, думаю и объясняю им, что уж третий день ждем их здесь в засаде, что все дороги на Новоселову и Убей обложены и им нечего туда соваться и что благодаренье богу, что они напоролись здесь на нас. А то быть бы у них беде. Дальше я дознаюсь, что им во что бы то ни стало надо прорваться в Убей, что там в условленном месте ждет их лодка, на которой они могут добраться до Красноярскова…

Тут я кличу Щетникова и Папушина, объясняю им, в чем дело, и мы начинаем соображать, как лучше переправить их в Убей, чтобы не попасть в лапы заседателю. Подумали немного, рассчитали, что к чему, и решили, что им лучше будет пробираться туда прямиком через Тон. И переправить их туда вернее будет нам самим на своих лошадях, так как в упряжке туда не проедешь. Да и лошади у ихнего ямщика сильно загнаны. Тут я сказал Щетникову и Папушину, что сам отвезу их в Убей, и договорился с ними ждать меня утром на Ермиловской заимке. После этого мы отпустили ихнего ямщика домой и отправились с ними в дорогу, а Щетников с Папушиным пошли пешком на заимку.

В Убее в условленном месте их дивствительно ждала лодка с двумя мужиками. Так что они сразу отчалили от берега и к вечеру, надо думать, умахали до самого города. А я тем же разом возвернулся с лошадями на Ермиловскую заимку, и мы как ни в чем не бывало приехали домой. Ивану Адамовичу я ничего об этом не сказал. Попросил его написать в волость, что мы никого на Устугском хребте не поймали…

Отец был очень доволен таким оборотом дела и только высказал опасение, как бы Кузьма Щетников и Никита Папушин не проболтались об этом. А то, чего доброго, дойдет до начальства и можно загреметь с этим делом в тюрьму. Но Финоген успокоил отца. Не такие Папушин и Щетников мужики, чтобы болтать лишнее на людях.

На другой день Финоген с Иваном Адамовичем отправились в волость, а я поехал на пашню. Жали мы сначала на Кочее, а потом, не заезжая домой, поехали под Тон. Жнец я пока еще неважный. Кошу хорошо, почти наравне со всеми. А жну плохо. Я стараюсь, конечно, изо всех сил, а все равно больше сорока снопов нажать не могу. Не умею набирать большие горсти. И спина почему-то болит сильнее, чем у других. А руки… А руки мои всю страду в ладонях не разгибаются. Так и хожу со скрюченными перстами. А потом, еще в прошлом году, я чуть не отхватил себе серпом мизинец на левой руке. И теперь как только начинаю жать, так и опасаюсь опять обрезаться.

Но все равно мне в этом году уж не давали никакого спуску. И я вместе со всеми жал от рассвета до поздней ночи. Мы очень торопились, чтобы к субботе совсем отжаться.

Дивствительно, в субботу мы дожали последнюю полоску пшеницы и поехали домой. Страдная работа на пашне осталась позади. Теперь только соскирдовать хлеб, да обмолотить горох, да выкопать картошку, да управиться с коноплем, да огородить соскирдованный на поле хлеб и сметанное на покосах сено. Но все это по сравнению со страдой уж не работа.