Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь (сборник)

Под их разговор Федя и не заметил, как крепко заснул.

– Ты знаешь, кого везешь? – спросил Залита старый латыш.

– Знаю… Купеческого сына Федора Чашника… Поручили доставить к Строгоновым. Будет учиться торговому делу.

– Не бреши, Карл. – Старик засмеялся беззубым ртом.

– Чего мне брехать? Собака брешет. Я не собака.

– Так говоришь: купеческого сына Чашника везешь?

– Ну, да.

– Ты Карл большой дурак.

– От такового слышу.

– Ты везешь не Чашника… Вчера проезжали здесь царские опричники. Останавливались у меня. Коней кормили. Ищут: от царского гнева укрывают какого-то молодого боярского сына. Князя… знатнейшего рода.

– Не похоже на то. Я сам вывез мальчика из дома стрелецкого сотника.

– Не похоже… Ты саблю заметил?.. Ка-а-кая сабля!.. Это у купеческого сына, что в ученье едет, такая сабля!.. А лицо…

Старик засветил, раздув уголек, лучину и поднес ее к спящему Феде.

– Видал? Этот красавец – купеческий сын?

– Князя бы так не отправили. С ним были бы слуги.

– Когда укрыть-то надо!.. Лошадей он заводил, распрягать, супонь отпускать нагнулся, а на груди мешок монетами брякнул!.. Казны с ним!.. Уйма.

– Ну, дальше что?

– Дальше… Казна эта наша.

– Я тебя не понимаю.

– Спит.

– А ты подойди, тронь его. Сейчас за нож хватается. Он молодой, сильный, ловкий. Ты старик, у меня нога поврежденная… Да и не люблю я мокрого дела [21] . Кровь никуда не спрячешь. Говорит человеческая кровь. Вопиет о мести.

– Я сам не люблю, чтобы следы оставлять. Кто тебе говорит, чтобы это здесь делать. Сделаем по-иному.

– Царь не шутит с разбойниками. Сам говоришь – опричники близко.

– Да он-то кто? Крамольник! Еще награду получишь… На опричников скажешь! Они не отрекутся.

Залит покосился на спящего Федю. Тот, точно почувствовал на себе взгляд латыша, откинул со лба щекотавший его волос.

– Не справлюсь, – прошептал латыш.

– Со спящим?

– Вскочит… Опрокинет… Ты не смотри – он кроткий такой, да вежливый. По горлу ножом полоснет – мое почтение.

– Я тебе дам зелья, понимаешь.

– Ну?

– Бирючий овраг знаешь?

– Бывал.

– Завтра, как на Клязмино поедешь – будет тебе три дуба. Вот как те три дуба минуешь, пойдет вниз в овраг лесовозная дорога. По ней спустишься. Заночуешь… Там и…

Федя неясно замычал во сне. Рукою потянулся к поясу, где был нож.

Залит вздрогнул и показал старику.

– Видал?.. Какие силы стерегут его!

– Я тебе сказал, – прошептал, наклоняясь к самому уху Залита, старик, – зелья дам… Ничего не услышит. Под левую лопатку нож… А то вожжей затянешь… Все твое… Мне половина.

– Нет, ты мне дай такого, чтобы насовсем… Без ножа.

– Понимаю… – старик, скривив глаз, смотрел на лавку, где едва обрисовывался его молодой постоялец, крепко закутавшийся шубою. – Можно и совсем… Но с ножом всегда лучше.

Залит не отвечал. Долгое и тяжелое было молчание. Наконец Залит, чуть слышно, проговорил:

– Не люблю я с ножом… След оставляет. Закровянишь одежду.

– Первый раз действительно страшно, – прошептал старик, – потом ничего… Так дать настоящего крепкого зелья?

Опять наступило долгое молчание. Последний отблеск догоравшего дня погас на бумажном оконце. В избе стала непроглядная тьма. Проснувшийся Федя лежал с открытыми глазами. Он слышал, как глухим не своим голосом сказал Залит старику по-латышски непонятное короткое слово. Старик злобно засмеялся и, ответив утвердительно, ушел за перегородку.

И почему-то от этих непонятных слов стало Феде страшно одиноко и жутко в этой темной избе, в глухом лесу, с чужими людьми. Он стал горячо молиться. Молился он долго, и молитва его успокоила, но заснуть уже до самого утра он не мог.

Выехали поздно. Залит ехал шагом, сдерживая порывавшихся вперед хорошо кормленных лошадей. Опять оба молчали. Несколько раз Федя хотел спросить латыша, почему они бросили большой, широкий Казанский шлях и стали путаться кривыми, проселками по дремучему лесу, где могли быть и волки и медведи, что это за лес? Скоро ли будет какой-нибудь город? Но взглянет на рыжие клочья бороды своего спутника, на его хмурое, злое лицо, от шрама на лбу казавшееся зловещим, и замолчит.

«Где получил он шрам?, – думал Федя. – В бою? Если в бою, на чьей стороне он был – на нашей или на Ливонской? Может быть, дрался вместе с врагами нашими, был взят в плен и поступил на службу к Строгановым?.. Бывал ли он раньше на Каме и на Чусовой? Едет он уверенно, видно, что хорошо знает эти места. Спросить?»

Посмотрит Федя на лицо латыша и поймет, что не ответит ему латыш. Скривит презрительно и злобно свое лицо, скосит стальной, блестящий глаз, и так станет от этого обидно и неприятно Феде! Он привык к ласке. Исаков и Селезнеев всегда охотно отвечали на его вопросы. Ну да они были русские, свои, православные.

Нет! Лучше молчать, затаив в себе свои вопросы, чем увидеть это презрение взрослого к юному. Приметить нелюбовь чужеземца к русскому!

Они ехали часа три, никого не встречая, – ни пешего, ни конного. Лес был глухой. Зимняя птица не пела, и если бы не путаное кружево узора заячьих следов на зарыхлевшем снеге, можно было бы подумать, что лес никем не обитаем.

День был сырой и теплый. Небо серое, низко спустились темные тучи к земле. Легкий подувал с юга ветерок. С одной стороны лес кончился, была ширь полей, и нигде ни дымка, ни избы, ни деревушки.

В стороне стояли три старых корявых дуба. Они раскинули кривые ветви, переплелись ими и, точно три страшных великана, шли на встречу Феде. Против них латыш опять свернул в лес и поехал шагом по старому, уже засыпавшемуся санному следу.

Была ли там дорога? Федя чувствовал, как сани натыкались на пеньки и толкались. Лошади похрапывали, насторожив уши, и шли неохотно. Латыш покрикивал на них:

– Но!.. Но!.. Впер-рот! Впер-рот!

Темнело. Дорога спускалась в овраг. Лес кругом был молодой и густой. Серые сосны стояли часто. Везде лежал валежник. Кое-где попадались расчищенные поляны, и на них стояли поленницы дров. Но нигде не было слышно стука топора, и не было видно человеческих следов.

На небольшой прогалине показался шалаш. Залит направил лошадей к нему.

– Тпрру!.. Слезай, Федор… Здесь заночуем. А завтра опять на шляху будем. Верст тридцать мы выиграли, спрямили лесами.

Эти слова объяснили Федору, почему плутали они по лесам и успокоили его. По приказанию латыша Федя набрал валежника и дров и, разжегши огнивом трут, раздул большой костер.

Желтое пламя вспыхнуло и загудело. Оно осветило передние сосны, и еще гуще показался за ними мрак, спускавшейся на землю ночи.

Латыш устроил треногу, навесил на нее два чугуна и стал заправлять похлебку.

Лошадей не отпрягали. Он стояли в стороне и косились на пламя костра. Когда похлебка стала закипать, латыш, помешивая ее деревянной ложкой, сказал Феде: