Дмитрий Дмитриев - Золотой век

Старая княжна Ирина Алексеевна не особенно одобряла привязанность своей племянницы к Тане, к девушке без всякого образования, взятой покойным Егором Ястребом «почти с улицы», и часто ворчала на Наташу за ее сближение с Таней.

Сам князь Платон Алексеевич на это сближение смотрел сквозь пальцы.

— Я не могу запретить дочери смотреть на Татьяну, как на свою подругу. Наташа — взрослая девушка, она сама понимает, что делать и как поступать, т. е. худо или хорошо, — такими словами ответил князь Платон Алексеевич своей сестре в ответ на ее требование запретить Наташе сближение с Татьяной.

— Но пойми, брат, Натали смотрит на эту уличную девушку, как на ровню себе.

— Ты заблуждаешься, сестра… Таня умная и рассудительная девушка, а не уличная, как говоришь ты.

— Но ведь она почти с улицы. Мы не знаем, кто ее отец и мать.

— И знать нам про то нечего. Если Наташе нравится вести дружбу с Татьяной, и пусть ее. Я этому препятствовать не стану…

— Я, брат, замечаю, что ты с некоторого времени совсем переменился.

— Что же, сестра любезная, эта перемена к лучшему или к худшему, как ты находишь? — с улыбкою спросил у княжны Ирины Алексеевны князь Полянский.

— К чему этот вопрос?

— Мне хочется знать, сестра…

— Я… я, право, не знаю… Положим, гуманность — похвальная черта в человеке; но все же эта гуманность не может выходить из рамок приличия. И я нахожу сближение Натали с Татьяной неприличным…

— Ну, и скажи об этом самой Наташе.

— Я уже не раз говорила…

— Ну, и что же?

— Натали меня не слушает и все более и более сближается с этой девчонкой.

— А все же эта девчонка очень миленькая и притом умная.

— Уж ты не влюбись в нее, мой брат…

— Непременно влюбился бы, если был бы помоложе лет на тридцать.

— Фи! что ты говоришь, брат.

— Правду, любезная сестрица.

Старая княжна Ирина Алексеевна про сближение своей племянницы с Таней говорила правду. Теперь Наташа и Таня не расставались и находились всегда вместе.

Этому сближению много способствовал рассказ Тани про Серебрякова.

Молодая девушка ничего не стала скрывать от княжны и рассказала ей все то, что она знала и слышала про Серебрякова; про его заключение в казанской вотчине, о том, как она влезала на дерево, росшее около окна горницы, где под замком сидел молодой офицер, и как с ним подолгу говорила, крадучись от всех, в ночную пору.

— Неужели, Таня, ты говорила с Сергеем Дмитриевичем, сидя на дереве? — с улыбкой спросила княжна.

— А то как же; дерево то высокое да суковатое, сяду на сук да и почну с ним говорить.

— Про что же вы говорили?

— Про что придется, а больше про вас, княжна.

— Что же вы про меня говорили?

— Про вас спрашивал Серебряков. Любит он вас, княжна, крепко любит…

— И я люблю Сергея Дмитриевича.

— Так ли, княжна?

— Разумеется, иначе и быть не может.

— Простите, княжна, а мне думается, что вы говорите неправду.

— Таня, что ты, ты не веришь моим словам? — упрекнула княжна молодую девушку.

— Княжна, я думала… я…

— Что ты думала, что?

— Я… я думала, что вы влюблены в этого красавца, придворного барина-вельможу?

— Ты говоришь про Потемкина?

Княжна густо покраснела.

— Да и нельзя не полюбить такого красавца.

— А я не люблю его, понимаешь ли, не люблю.

— Ох, княжна голубушка, простите.

— Я люблю Сергея Дмитриевича, его одного.

— И он, мол, вас, княжна, любит, да как еще! Когда гостил у нас в Казани, только и разговору про вас было. Исстрадался, измучился по вас, сердечный. Горькая его доля, горькая, нельзя его не пожалеть.

— Ты не знаешь, Таня, как я жалею Сергея Дмитриевича.

— Может, его, сердечного, давно и в живых нет, попал к Пугачеву и погиб.

— Не говори так, твои слова мне больно слушать, я жду возвращения Сергея Дмитриевича. Его спасет Бог, я знаю, мне про то сердце говорит, настанет день радости.

— Может быть, только, княжна, не скоро.

— А все же настанет.

— Если и вернется офицер Серебряков, то едва ли князь, ваш батюшка, согласится снарядить вас с ним под венец.

— Согласится, непременно согласится, папа про то мне говорил; только бы вернулся Сергей Дмитриевич, тогда я вознагражу его за все несчастия, которые он из-за любви ко мне вытерпел, я постараюсь его сделать счастливым, — с волнением проговорила княжна Наташа.

Говорила она правду, ее сердце принадлежало одному только Серебрякову и безраздельно.

— Простите, княжна, а я, глупая, смела думать, что вы разлюбили Сергея Дмитриевича.

— Нет, Таня, не скоро того разлюбишь, кого полюбишь первой любовью. Ты, видно, еще не испытала этого.

— И то, княжна, не испытала.

— Ты никого не любила и не любишь? — пристально посматривая на Таню, спросила у ней княжна.

— Да, княжна, не любила, — подавив в себе вздох, тихо ответила молодая девушка, печально наклонив свою красивую головку.

Таня на этот раз говорила неправду: сердце ее было занято — оно принадлежало молодому, красивому парню-бога-тырю Мишухе Трубе.

Таня полюбила его с того раза, как Мишуха Труба вместе с Серебряковым пришел к ним в Казань просить у ее названого отца приюта и кусок хлеба. Таня не могла не обратить внимания на удаль и на молодечество Мишухино и отдала ему свое сердце, и никому про то не говорила.

Неизвестность участи возлюбленного тяжело отозвалась на Тане и вызывала у нее слезы и тоску; горе свое молодая девушка старалась скрывать от всех, даже скрывала и от Пелагеи Степановны.

Во время пребывания в Москве императрицы Екатерины Алексеевны назначались балы за балами, увеселения за увеселениями. Этими пышными и блестящими балами мудрая государыня как-то невольно заставляла москвичей забыть то страшное несчастие, которое разразилось над Москвой в 1771 году, т. е. страшный мор, унесший в могилу десятки тысяч народа. Былое горе стало забываться, москвичи веселились, их веселость усугублялась еще более, когда до их ушей доходили радостные известия с волжских губерний о победе войска над мятежниками-пугачевцами.

Вот искрой пронеслась радостная весть, что злодей Пугачев взят, все его мятежные шайки разбиты и что самого Пугачева везут на расправу в Москву.

Это известие заставило порадоваться весь народ.

Скажем о последних действиях мятежника Пугачева.

Мы уже знаем, что он, напуганный гусарами Михельсона, бежал из-под Казани, оставив свою жену Софью с детьми и красавицу Устинью.

Их отправил Михельсон под строгим караулом в Казань.

За Пугачевым было послано в погоню войско, но он бродил то в одну сторону, то в другую, обманывая тем солдат.

Несколько сотен мятежников, хорошо вооруженных, опять присоединились к Пугачеву, и он с ними переправился на другой берег Волги.