Дмитрий Дмитриев - Золотой век

— Садитесь! — сказал он, показывая на стул. — Мне вас жаль, вы так много терпели, — добавил он.

Серебряков на это ничего не ответил.

— Вы на меня смотрите, конечно, как на своего врага! — продолжал Потемкин.

— Враги, генерал, должны быть равны и силою и положением, а вам, как уже вы сказали, ничего не стоит раздавить, уничтожить меня, вы сильны, а я бессилен!., вы лев, а я ягненок! — с иронией ответил Серебряков.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, что я вас как врага, как соперника должен бы был вызвать на дуэль, но теперь это невозможно, вы ответите смехом на мой вызов…

— Дуэли запрещены, государь мой, императрицей, и я никогда, никогда не нарушу сие запрещение!.. Воля императрицы должна быть священна для каждого, также и для вас… Не думайте, что я сробел бы драться с вами, я верю в свою счастливую звезду и смерти не боюсь!..

— Я и не думал, генерал, вызывать вас на дуэль, потому что, повторяю, дуэль между нами невозможна!

— Да, да, невозможна, кончимте миром.

— Едва ли это возможно, ваше превосходительство!

— Почему же?

— Вы требуете слишком дорогой цены за это.

— Я требую клочок бумаги, на котором вы напишете, что не любите княжну Наталью Платоновну Полянскую, — и больше ничего… Только несколько слов, и вы на свободе, мало того, вы будете зачислены в полк следующим чином, этим, надеюсь, вы оправите свое честное имя…

— Не унижайте меня этими словами, ваше превосходительство, ведь и я человек, ведь и у меня душа есть, а вы хотите играть ею… Нехорошо, генерал, нехорошо!.. Не забывайте, что есть Бог, он вступится за меня и не даст вам окончательно погубить меня…

При последних словах голос у Серебрякова дрогнул, и он, чтобы скрыть свои слезы, отошел от стола.

— Видит Бог, я не хочу вашей погибели!.. Если бы я только захотел, то вы давно бы… Ну, не станем говорить про это! Мне вас жаль…

— Эта, видно, самая жалость, ваше превосходительство, и запрятала меня в каземат крепости, — с горькой улыбкой проговорил Серебряков.

— На то была не моя воля…

— Но вы же, генерал, ведь имеете волю извлечь меня оттуда, если я откажусь от княжны, если я обману и себя и ее, ведь тогда вы выпустите, не так ли?..

— Я уже вам сказал…

— И я говорю вам, что нет и нет!

— Как хотите… Вас отвезут опять в крепость, вас осудят…

— Что же и расстреляют, как сообщника Пугачева, так-то ли, ваше превосходительство?

— Ну, этого бояться вам нечего… Ваше наказание ограничится только ссылкою в Сибирь…

— И на этом покорнейше благодарю, ваше превосходительство…

— Послушайте, Серебряков, вас осудят, сошлют, не думаете ли вы, что княжна решится идти за вами в ссылку?..

— Я этого не думал и никогда не допущу княжну до сей жертвы…

— А если так, зачем же вы упорствуете, зачем не хотите принять мое предложение?..

— А потому, что оно бесчестно, и еще затем, что я своим чувством не торгую!.. — твердо ответил Серебряков.

— Это последнее ваше слово?

— Последнее!..

Потемкин хлопнул в ладоши и, показывая вошедшему камердинеру на Серебрякова, проговорил:

— Уведи и сдай конвою!..

Несчастного Серебрякова опять увезли в мрачный каземат Шлиссельбургской крепости.

Было 10-е января 1775 года.

Сильный мороз, такой мороз, что птица на лету мертвой падала и у человека дыхание захватывало.

Несмотря на такой лютый мороз, народ валом валил на Конную площадь, и пеший, и конный.

Казалось, вся Москва высыпала на улицу, покинув свои дома.

Остались домовничать только стар да мал. Что гнало москвичей в такую стужу? На какое зрелище собрались они на обширную площадь? Что так интересовало их?

Казнь злодея Емельки Пугачева, который столько страха, ужаса вселял в сердца людские.

Посреди площади наскоро сколочен был высокий помост; около помоста стояли три виселицы.

Несколько палачей отогревали себя, в ожидании «работы», вином.

Кругом эшафота выстроены были пехотные полки в полном вооружении.

На офицерах по случаю страшного мороза, были надеты шубы.

От мороза у многих бедных солдатиков побелели уши, щеки и носы.

Вся огромная площадь буквально была залита народом. Крыши домов, лавок тоже усеяны горожанами. Любопытные лезли на деревья, на заборы, чтобы лучше видеть.

Гудит собравшийся народ, скрипит мороз. За народом стоят рыдваны, повозки, кареты, сани.

Все это море народа устремляет свой взор на дорогу, по которой должны везти преступников.

Все с нетерпением ждут этого зрелища. Вдруг все это людское море заколыхалось, зашумело.

Искрой из уст в уста пронеслось: «везут, везут!..»

И точно — Пугачева везли.

К саням, на которых везли Пугачева, был приделан высокий помост, на нем-то и сидел самозванец в полушубке, с открытой головой. Он скорчился, съежился. Мороз донимал и его.

Против Пугачева помещался старец-священник.

Тут же находился чиновник «тайной экспедиции».

За Пугачевым везли других преступников. Как впереди, так и позади позорной колесницы ехал отряд кирасир.

Пугачев низко кланялся народу и что-то шептал своими посинелыми губами.

Его подвезли к самому эшафоту. Палачи расковали и сняли его с саней.

Старец священник дрожащим голосом преподал ему последнее напутствие и отошел к стороне.

Едва самозванца ввели на эшафот, как громко раздалось: «на караул».

Чиновник внятно стал читать указ императрицы.

«По произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, — так рассказывает очевидец, — также и станицы, где он родился, обер-гюлицеймейстер спрашивал его громко:

— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

Он столь же громко ответствовал:

— Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачев!

Потом во все продолжение чтения манифеста он, глядя на соборы, часто крестился, между тем, как сподвижник его — Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой, свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю».

По окончании чтения Пугачев, сделав с крестным знамением несколько земных поклонов, обратился к соборам, потом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом:

— Прости, народ православный, отпусти, в чем я согрубил перед тобою… Прости, народ православный!..

При этом слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать Пугачева; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья.

Тогда он, всплеснув руками, повалился навзничь, и вмиг окровавленная голова его была в руках палача.

Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол.

Перфильев перекрестился, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачева.