Дмитрий Дмитриев - Золотой век

Она подняла тяжелую портьеру и стала смотреть в окно. Было почти светло, и трудящийся Петербург проснулся.

Как величественна и прекрасна была императрица Екатерина Алексеевна. Как выразительны и прекрасны были ее глаза и необыкновенно чарующая улыбка.

Все писатели, хроникеры, частные лица в записках, письмах, преданиях говорят о необыкновенной выразительности глаз императрицы Екатерины и о необыкновенной подвижности ее улыбки. Когда она хотела кого обласкать, то светло-голубые глаза ее обдавали каким-то светом особой мягкости, особой доброты и производили чарующее впечатление; обаяние улыбки в это время было изумительно. Она как бы сияла от нежности, от сочувствия, от любви ко всему окружающему. За то, когда она хотела выразить чувства противоположные, когда ее охватывала досада, гнев, ненависть, то ее глаза как-то темнели, начинали отсвечивать сталью, получали какую-то непонятную неподвижность и из-под нахмуренных бровей императрицы смотрели так, что никто не выдерживал ее взгляда и долго не забывал его тот, кому случалось его вызвать. Недаром Петр III говорил, что боится глядеть в глаза своей жене, и он был справедлив. Взгляда ненависти Екатерины можно было бояться и его нельзя было забыть. Равным образом и ее улыбку. При чувстве неудовольствия ее нижняя челюсть подавалась несколько вперед и придавала выражению ее лица такую жестокость, такое тяжелое упорство, вызывающее даже легкое дрожание ее верхней губы, которые не забывались никогда.

Вот такое-то почти неудовольствие изобразилось на лице государыни, когда вошедший камердинер почтительно доложил ей о Потемкине.

— Так рано?

— Смею доложить, ваше величество, что генерал Потемкин давно уже изволил прибыть во дворец.

— Ну, пусть войдет.

Красивый, статный Потемкин молодцевато вошел в кабинет императрицы и, преклонив колено, тихо промолвил:

— Простите, ваше величество!

— Простить? Да разве вы, генерал, передо мною в чем провинились? — холодно промолвила государыня.

— Провинился, ваше величество!

— В чем?

— Не знаю, государыня.

— Кто же будет знать?

— Вы, государыня.

— Я плохо что-то вас понимаю, генерал. Я никакой вины за вами не знаю.

— Дозвольте сказать вам, государыня, все то, что есть у меня на сердце, — каким-то особенным голосом проговорил Потемкин, опускаясь опять на колена.

— Говорите, я вас слушаю, только, пожалуйста, без коленопреклонений.

— Матушка-царица! Дозволь твоему покорному рабу правду говорить.

— Не только дозволяю, но требую, генерал! Говорите, я вас слушаю.

— Я самый несчастный человек на свете, государыня.

— Вы? Чем же?

— Тем, ваше величество, что вы гневаться на меня изволите.

— Кто вам сказал?

— Никто, государыня, но я вижу сам, чувствую. Я не вижу того благоволения, которым вы прежде дарили своего раба, верного и по гроб вам преданного. Вы не дарите меня тою чарующею улыбкою, которою так часто вы дарили прежде. Я чувствую, что в чем-то провинился пред вашим величеством, но в чем, того не знаю. Я давно хотел пасть к ногам вашим и вымолить прощение, — с пафосом проговорил Потемкин.

— Вот что? Повторяю вам, что никакой вины на вас я не имею. А что касается до моей улыбки, не видя которой вы, по вашим словам, приходите чуть не в отчаяние, отвечу вам так: я не ребенок, у которого красивой игрушкой можно вызвать довольную улыбку на лице.

При этих словах у императрицы появилась улыбка, но только не та чарующая, которая заставляла благоговеть и преклоняться, а улыбка неудовольствия, жестокая, вызывающая легкое дрожание ее верхней губы.

Потемкину хорошо известно было значение такой улыбки.

«Все, все пропало! — подумал он, бледнея как смерть.

— Еще чего-нибудь вы не имеете сказать мне, генерал?

— Смею просить, ваше величество…

— О чем?

— Милостиво даровать мне какое-нибудь назначение: или в пограничную армию, или в какую-либо губернию, — дрожащим голосом проговорил Потемкин и хотел было опять опуститься на колена, но государыня движением руки не допустила того.

— Вот что, вы просите назначения? Петербург, видно, вам наскучил. Хорошо, хорошо, я подумаю. Назначение вы получите.

В голосе императрицы слышалось неудовольствие.

— Ваше величество…

— Довольно, генерал. Кажется, вы все сказали.

Государыня дала понять Потемкину, что аудиенция кончена.

Как ошеломленный вернулся Григорий Александрович Потемкин в свою роскошно отделанную квартиру, которую занимал он невдалеке от дворца, на Невском проспекте.

Войдя в свой кабинет, он чуть не со стоном промолвил:

— Прощай, все прощай! Всему конец. Я в опале! Безумец! А я думал, мечтал о звезде своего счастья. Увы! Звезда эта поблекла преждевременно. И кто тому причиной? Кто? И что тому причиной? Красавец, богатырь, князь, он стал поперек моей дороги, он отнял мое счастье! Он заставляет меня теперь отказаться от того счастья, к которому я так давно стремился! Что же мне делать? Уйти, оставить все и на веки похоронить себя в какой-нибудь глуши? Нет, нет. Не бывать этому. Своего счастья никому не уступлю. Я хочу славы, я хочу могущества и этого я достигну во что бы то ни стало. Прочь все преграды! Я ни перед чем не остановлюсь. Я достигну цели, достигну!

— Ваше превосходительство! — приотворяя немного дверь в кабинет, робко проговорил камердинер князя Потемкина.

— Что тебе надо? Как ты смеешь лезть, когда тебя не спрашивают! — вскакивая с дивана, грозно крикнул генерал Потемкин.

— Какой-то незнакомый господин просит дозволения видеть ваше превосходительство.

— Кто такой? Что ему надо? Дурак! Я тебе сказал: не принимать!

— Я докладывал, но меня не слушают.

— Что же он нахрапом, что ли, ко мне лезет?

— Почти что нахрапом, ваше превосходительство! Никакого резона не принимает. Я говорю: генерал никого не изволит принимать, а он говорит: не твое дело, пошел доложи, меня примут.

— И я говорил правду. Ведь ты меня, Гриша, примешь? Старого товарища, однокашника? — громким голосом проговорил какой-то странный незнакомец, быстро входя в кабинет Потемкина.

Потемкин был удивлен неожиданным появлением своего старого товарища по университету, Михаила Волкова, которого он узнал с первого взгляда, несмотря на то, что более десяти лет его не видал.

— Что ты на меня таращишь глаза? Обнимай старого товарища!

— Постой… постой, — холодно было заговорил Потемкин.

— Что стоять! Я сяду, я устал. Эй, скобленое рыло! Добрую чарку вина и кусок мяса: я чертовски проголодался, — удобно располагаясь на диване, громко проговорил вошедший, обращаясь к камердинеру Потемкина, который от удивления стоял с раскрытым ртом.

— Постойте, говорю вам, государь мой! Кто вам дал право распоряжаться моими людьми?