Дмитрий Дмитриев - Золотой век

— Ее не тронь, Устинья.

— За что ее трогать, она не виновата. Ты один, злодей, виновен предо мной. Ты погубил меня, обманул… От живой жены на мне женился! Ты над честным венцом надругался и за свое беззаконие сторицею будешь проклят от Бога и от людей. И я тебя, погубителя, кляну страшной клятвой. Будь ты проклят! — громко и грозно проговорила Устинья; ее красивое лицо было искажено от страшной злобы, глаза метали искры; в таком виде она была прекрасна.

Устинья неотлучно находилась при Пугачеве, у ней был свой шатер.

Она не только ненавидела, но даже презирала самозванца, который так безжалостно разбил ее молодую жизнь, похитил счастье.

Она несколько раз порывалась бежать, но, к несчастью, ее догоняли; Пугачев безжалостно хлестал свою жену, «благоверную царицу Устинью Петровну», нагайкой.

Устинья все больше и больше его ненавидела.

У ней как-то родилась мысль убить Пугачева, чем избавит себя от постылого мужа, а русскую землю от страшного возмутителя.

«Убью сонного; задушу его своими ласками… Силы у меня хватит, вопьюсь руками в шею и задушу. За всех отомщу ему, злодею, отомщу за себя, за Васильюшку, отомщу и за всю землю Русскую, за всех убитых и замученных им. Рука у меня не дрогнет… Может, сама погибну, зато Русь от возмутителя избавлю», — таким мечтам часто предавалась красавица.

Устинья стала выжидать удобного случая к выполнению задуманного.

До нее дошел слух, что в стане появилась первая, настоящая жена Пугачева, с двумя детьми, и что она в шатре у самозванца Пугачева.

Устя, в страшном гневе, решилась обличить Пугачева в двоеженстве и, спрятав в кармане нож, пошла в шатер к постылому мужу с твердым намерением отомстить ему, если удастся.

— Уйди, Устинья, а не то… — крикнул Пугачев, глаза у него заблестели недобрым огоньком.

— Убьешь меня, что ли… убей, злодей, я рада буду смерти.

— Пошла, дура, в свой шатер и спи, не то опять плети у меня отведаешь.

— А если так, вот же тебе, убивец, — вне себя от гнева красавица Устя бросилась на Пугачева; в руках ее сверкнул нож.

Убив Пугачева, она тем оказала бы ему немалую услугу: избавила бы его от страшной казни, которая ждала злодея; Пугачев был силен, ловок, он скоро вырвал нож из рук жены, сбил ее с ног и, несколько раз ударив по лицу, громко позвал стражу и, показывая на несчастную Устю, спокойно проговорил:

— Стащите царицу в ее шатер, она вне себя.

И на самом деле красавица не вынесла нравственной пытки и впала в беспамятство.

Ее вынесли.

Пугачев как ни в чем не бывало продолжал прерванный разговор со своей первой женой, — ему жаль было детей, в нем проснулся отец.

— Сделай так, Софья, чтобы дети меня не презирали и за разбойника не почитали, ты умная, растолкуй им все, объясни…

— Нет, Емельян, пусть лучше они ничего не знают, не надо им объяснять, кто и что ты, их отроческие души чистые.

— Но ведь мои дети знают, что я по роду простой казак, а зачем я стал называться царем, для чего, они не знают.

— И не надо, Емельян, не надо… лучше им ничего про то не говорить.

— Как знаешь… Только, когда меня не станет в живых, а сие скоро будет, ты научи наших детей молиться за мою душу грешную… их чистая, детская молитва доходчива до Бога, — проговорив эти слова, Пугачев незаметно смахнул слезу, появившуюся на глазах.

Зверство Пугачева в этот миг уступило место человечеству.

— Молятся за тебя дети теперь, молиться не перестанут, когда тебя и в живых не будет, — тихо ответила ему Софья. — Ну, Емельян, мне пора, я чуть свет выйду из твоего стана, прощай!..

— Прощай, жена… прощай, Софья… За все прости мне, Христа ради!., лихом меня не поминай… Прости! — проговорив эти слова, Пугачев встал и низко, чуть не до земли поклонился своей первой жене.

— Бог простит… Меня, Емельян, прости, — Софья сама также низко поклонилась Пугачеву.

Потом они обнялись и поцеловались.

Наступило утро.

Солнце величаво всплыло из-за горизонта и своим ослепительным блеском осветило проснувшуюся землю; все ожило, задвигалось…

Птицы-вольные пташки первыми приветствовали своим разнообразным пением восходящее светило и наступающий день.

Этот день, казалось, последним будет в жизни Сергея Серебрякова и его спутника Михайлы Трубы. Оба они обречены злодеем Пугачевым к повешению… Как они провели ночь?

Что вытерпели и перенесли они в эту ужасную ночь, стоя прикрученными к телеге…

Их не пугал страшный час казни: оба они были верующими и в свой предсмертный час молились Богу.

Пугачев, проводив свою жену и детей из стана, мрачным подошел к телеге с привязанными Серебряковым и Трубою.

— Что, барин, хочешь мне служить или нет? — мрачно спросил Пугачев у Серебрякова.

— Нет, — твердым голосом ответил тот.

— А ты? — обратился Пугачев к Мишухе Трубе.

— И я тоже.

Дворовый парень решил лучше умереть, чем служить самозванцу и быть изменником.

— На сук обоих, — злобно прохрипел самозванец, показывая на Серебрякова и Трубу.

Трое мятежников, заменявшие у Пугачева палачей, быстро отвязали от телеги пленных и повлекли их к растущей одиноко старой березе, сучья которой заменяли Пугачеву виселицу.

Две длинных веревки с петлями переброшены были через сучья.

Серебрякова и Мишуху Трубу, не потерявших в этот ужасный час присутствия духа, подвели к веревкам и, прежде чем накинуть на них петлю, посмотрели на Пугачева, выжидая его последнего приказа.

— Вершайте! — глухо проговорил самозванец, махнув рукою.

Один момент — и офицер Серебряков с дворовым Мишухой были бы повешены.

Но казнь невольно была остановлена: в стане мятежников-пугачевцев произошел большой переполох, суета.

— Государь, спасайся, гусары! — кто-то крикнул Емельке Пугачеву.

Пугачев быстро вскочил на коня и вихрем полетел из своего стана, спасаясь от гусар отряда храброго полковника Михельсона.

Многочисленный отряд гусар с пиками наперевес быстро приближался к стану мятежников.

За Пугачевым бросилась спасать себя и его многочисленная шайка.

Казаки, заменявшие у Пугачева палачей, бросили свои жертвы и, не желая попасть в руки гусар, со всех ног кинулись за шайкой.

Сергей Серебряков и Михайло Труба так и остались с веревками на шее; смертельно бледные, с удивлением смотрели они, что делается в стане пугачевцев.

Остались только Серебряков и Михайло Труба, и ни одного мятежника не видно было.

Гусары бросились преследовать мятежников по следам.

Сам же полковник Михельсон и небольшой отряд гусар заняли стан Пугачева.

— Михайло, что же это значит? Мы живы, нас не повесили? — осматриваясь по сторонам, дрожащим голосом проговорил Серебряков, обращаясь к своему спутнику.