Ульрих Бехер - Охота на сурков

— Да потому что ты попал мне в лапы еще младенцем, шинельно-иссиня-серым младенцем.

— Иссиня-серый младенец — великолепный образ!

— Да потому что жить тебе или не жить, зависело от меня. Ведь это я летел с тобой, с полу-жи-вым дет-ским тру-пи-ком через Восточные Карпаты к Роледеру. — Голос его звучал пронзительно-отчетливым стаккато. — И потому что жить тебе или не жить, опять же зависит от меня. И сегодня тоже.

Отвернувшись от печки, я увидел частного детектива (когда только он раздобыл эту свою лицензию?) за непомерно большим письменным столом. Но он уже сидел не так прямо, как раньше, а сильно откинулся назад; канцелярская лампа была низко опущена, и при ее свете комната опять казалась похожей на аквариум, а Лаймгрубер снова напоминал старую ведьму; его зеленовато-белое лицо утопленника будто парило в воздухе, словно оно отделилось от туловища или было зеленой карнавальной маской на фоне черного фриза — картотечных ящиков. Я подошел ближе и увидел, что Лаймгрубер опять проделал фокус-покус или, скорее, трюк иллюзиониста: незаметно убрал поясной портрет родовитого старца. Вместо старца на меня смотрел, в меня впился взглядом другой австриец — простолюдин — Гитлер, Гиттлер, Гюттлер, Шикльгрубер-фюрер.

В ту же секунду я разгадал загадку, которая мучила меня со времени встречи с Лаймгрубером во дворе бетховенского домика. Я понял, кого напоминали его повадки. Эти внезапные переходы от дешевых гипнотических пассов второразрядного фокусника до припадков бешенства, какие мог себе позволить разве что ополоумевший обыватель. Понял, чем объяснялся его вставной номер — приступ шовинизма и яростного, маниакального милитаризма, его напускное чистосердечие. Понял, почему он то вышагивал, как солдат на смотру, то пританцовывал, понял, откуда шли его напыщенные тирады, лающий голос, высокопарные фразы на литературном немецком, в котором нетрудно было уловить отзвуки южнонемецкого диалекта, на каком говорят между Дунаем и Влтавой. (Но ведь Лаймгрубер-то был уроженцем Каринтии.) Понял, откуда этот его демонизм мелкого филистера, его психопатические выходки, когда он то распалялся от гнева, словно древнегерманский бог Вотан, то обворожительно улыбался, как австрийский сутенер. Понял, почему его лицо вдруг превратилось в призрачную тирольскую маску.

Интересно, догадывался ли свежеиспеченный детектив, что он подражает Гитлеру, своему фюреру Шикльгруберу. (Незадолго до того, как нацисты «взяли власть», я имел возможность наблюдать Гитлера собственной персоной в берлинском Спорт-паласте.) Интересно, сознавал ли Лаймгрубер, что во время припадка, который он демонстрировал, одна из его напомаженных «колбасок» разлохматилась и упала на высокий, костлявый лоб. Она походила на карикатуру знаменитой челки фюрера, которая сама походила на карикатуру. Что это было? Телепатия? Во всяком случае, Лаймгрубер снова приклеил прядь к черепу. А я тем временем спросил:

— Извини, по я не понимаю, почему, собственно, от тебя сегодня зависит — жить мне или не жить?

— Да потому, что стоит мне поднять вот эту телефонную трубку и сообщить министру Глезе фон Хорстенау, что красные, находящиеся на нелегальном положении… кстати, вы себя прелестно называете «революционные социалисты»… словом, что вы устроили неподалеку отсюда, за углом на Куррентгассе в доме «У Большого Йордана», постоянный центр… Только не пугайся, я пока еще не собираюсь снимать трубку. И пожалуйста, сядь… Во-перррвых, Адельхарт фон Штепанншц. Ты с ним время от времени встречаешься?

— Никогда.

— Но вы ведь служили вместе в четырнадцатом драгунском. А позже он, возможно, спас тебе жизнь. В феврале во время вашего мятежа. Перед отменой чрезвычайного положения.

— Я не в состоянии поддерживать знакомство со всеми моими предполагаемыми спасителями.

— Да что ты. Но ведь Штепаншиц — человек обходительный. Мы с ним состоим в «Шларафии».

— Стало быть, ты, Гейнцвернер, числишься и в этом «бунде»? Ничего себе наци. Будь добр, разъясни: Адельхарт та-кой же монархист, как и ты?

— До сих пор он горой стоял за Габсбургов, но ты сам сказал, что я ясновидец. И с твоего разрешения, я сделаю одно-предсказание: и он переменит фронт… Во-вторых, Эрнст Удет. Его вот-вот произведут в генералы и назначат начальником материальной части всего…

— Военно-воздушного флота. Знаю. Но почему, во имя всех святых, ты завел разговор об Удете? Хочешь польстить мне. Я тут ни при чем. Удет — летчик-истребитель, сбил энное число самолетов…

— Шестьдесят два! — без запинки сказал Лаймгрубер.

— А я не сбил пи одного самолета, точно следуя… инструкции Веккендорфера.

— Оставь, наконец, в покое бедного Веккендорфера.

— Мертвые не бывают бедными.

— На эту тому сейчас не стоит спорить. Но заметь, Требла, все то, что ты утверждаешь, еще не факт!

— А именно?

— Что ты не сбил ни одного самолета… Что у тебя не было попадания в противника, делающего тебе честь.

— Делающего мне честь? Когда это, интересно, произошло?

— Тогда. Тогда же. Четвертого декабря. Когда ты схлопотал это ранение. — Он подбросил монокль к своему лбу.

— Ты считаешь, ммм, что я мог тогда… ммммм, сбить «клерже-кэмел»?

— Вот именно. Мог.

— Об этом я ровным счетом ничего не знаю.

Что я испытывал: отвращение? Неприятное чувство? Как ни странно, иногда неприятное чувство переносится тяжелей, чем отвращение. Вечерний диалог в агентстве «Виндобона», который отчасти забавлял меня, отчасти вызывал отвращение, стал мне внезапно настолько неприятен, что я ощутил нечто вроде физического недомогания. Вот уже двадцать лет я вполне сознательно старался вытеснить воспоминание о том четвертом декабря.

— Ничего удивительного, — сказал Лаймгрубер. — Право же, ничего удивительного. Ведь в ту минуту, поч-ти в ту минуту, когда английская пуля продырявила тебе черепушку, ты потерял соз-на-ние. Но я все помню. Прежде всего помню донесение твоего стрелка-наблюдателя по имени… э… Гумонда.

— Капрал Гумонда? Был такой.

— Ну вот видишь. И во-вторых, помню, как Тюльф в отделении хирургии головного мозга в военном госпитале в Гроссвардайне награждал тебя «Железным крестом первой степени».

— Я лежал не в хирургии головного мозга. Там не было мест. А в челюстно-лицевой хирургии.

— Прекрасно, что ты эт-то помнишь. Так вот, со ссылкой на донесение Гумонды немецкий генерал сообщил о твоем… Подожди-ка, сейчас скажу точно… о твоем тяжелом ранении, полученном во время победоносного боя с британским истребителем.

— Об этом я опять же ни-че-го не знаю. — Неприятное чувство все усиливалось. — В госпитале в Гроссвардайне у меня была амнезия — потеря памяти.