Ульрих Бехер - Охота на сурков

Подозвать его?

Но кучер отвернулся и подъехал к развилке, у которой висело большое вогнутое зеркало, одна дорога отходила к Самедану (левая), другая — к Понтрезине (правая). При свете висячего, окруженного всякой нечистью фонаря пролетка с лошадью, медленно трусившей по дороге, напоминала чем-то музейный экспонат — лондонский кэб. А потом и цоканье и шорох шин начали постепенно замирать и я услышал близкий неумолчный плеск воды в фонтанчике, который навел меня на мысль «спустить свою воду» (так, кажется, говорили в старицу).

Пройдя немного по булыжной мостовой, я очутился на тускло освещенной маленькой площади с фонтанчиком — из большого углубления перед ним когда-то поили скот. Передо мной была каменная тумба и типично энгадинские дома, наверняка окрашенные либо в белый, либо в розовый цвет, с окнами-бойницами, закрытыми ставнями; через них в этот час не пробивался свет; и все это вместе представляло собой неподвластную бегу времени картину: площадь в энгадинском курортном городишке. Я сунул в рот три таблетки эфедрина фирмы «Мерк» — слишком большую дозу для профилактики — и запил лекарство, подставив рот под струю ледяной воды фонтанчика. И тут мне вдруг показалось, что я услышал какой-то новый звук. Храп спящего человека? Нет. Равномерный, очень частый топот, который «опоясывал» погруженную в сон площадь и время от времени заглушал плеск воды; я оторвался от струи и перешел на другой конец длинной впадины, в которой в случае необходимости можно было спрятаться. Теперь я старался определить, что это был за звук.

По силе он не превышал двадцати фононов, это мог быть цокот копыт где-нибудь на расстоянии километра, к тому же постепенно замиравший. Неужели это был шум пролетки, возвращавшейся обратно в Самедан, той самой пролетки? Неужели это топала та самая вороная лошадь, которая привезла сюда энгадинскую Ниобею Цбраджен-Трачин, а теперь бежала домой? Неужели из пролетки и впрямь вышла та женщина, мать, достойная глубокого сострадания, подвергшаяся невыносимым испытаниям? (До чего же быстро стираются подобного рода эпитеты. И насколько быстрей они начнут стираться в будущем, в эпоху повсеместного героизма матерей…) А может, из пролетки вышла какая-нибудь родственница Цбрадженов. В первом случае в доме, скорей всего, был Андри, который, поняв бессмысленность своих угроз, остался под отчим кровом, чтобы выплакать горе (ведь он еще почти ребенок). Но если причитания, которые я слышал, исходили из уст матери , тогда… Андри мог стоять где-нибудь на дороге, держа в руках карабин, убивший обоих братьев. Надо было спросить кучера, кого он доставил из Самедана. Слишком поздно. На колокольне Целерины пробило три раза, звук показался мне очень близким и чуть замедленным. Ноль часов сорок пять минут. На дороге появилась небольшая колонна автомашин с выключенным дальним светом; она тихо шла по направлению к Санкт-Морицу. И еще я увидел большого черного кота, ему не к чему было «выключать» глаза, и они горели малахитово-зеленым огнем. А потом я поравнялся с освещенным указателем дорог — коробкой из просвечивающего голубоватого стекла с двумя световыми надписями: САМЕДАН (крутой поворот налево) и ПОНТРЕЗИНА (правый поворот); развилка была в черте города, и из-за выступа левый поворот имел форму латинской буквы N, так сворачивала дорога, которая шла через Самедан в Нижний Энгадин, теперь она стала дорогой Треблы, так как вела через Сан-Джан. В верхней узкой части вогнутого зеркала водители машин, следовавших с юга и с севера, видели, кто движется им навстречу; я часто проезжал мимо этого вогнутого зеркала, обрамленного красными отражателями, проезжал в «крейслере» тен Бройки. А сейчас я направился прямо к развилке по вымершей дороге так, словно я сам был колымагой, которая тащится шагом; вот я уже увидел в зеркале свой поясной портрет, увидел, как его исказило вогнутое стекло, будто дело происходило в Пратере, в «комнате смеха» — аттракционе, который находится почти рядом с «туннелем ужасов». Но «туннель ужасов» остался позади, сегодняшняя ночь казалась мне «туннелем ужасов в туннеле ужасов» — не то чтобы это был «туннель ужасов», возведенный в степень, а скорее возведенный в химеру, в химеру химеры, ибо до сих пор на всем протяжении моего пути вообще ничего не приключилось (нельзя ведь считать приключением леденящие кровь вопли, доносившиеся из дома Цбрадженов, и пролетку, остановившуюся около него). И все же, стоя здесь, наверху, и вдыхая необычайно душный воздух, я ощущал, что эта ночь была до чертиков реальна. Я подошел к зеркалу ближе, чем надо, и одним взглядом охватил свое лицо, освещенное сбоку дорожным указателем, и отрезок дороги позади меня, где не было ни души. Лицо мое, наполовину мертвенно-бледное, наполовину темное, показалось мне не только причудливо искривленным, как в «комнате смеха», но чужим и одновременно странным, этому способствовал берет, который я редко носил, и непривычный светло-голубой шарф. Да, мое лицо походило на портрет кисти знаменитого норвежского художника-экспрессиониста Эдварда Мунка.

Я оставил позади себя Целерину и мост через юный Инн. (Неужели и он разливается в половодье? Тогда, когда вечный снег на вершинах тает под безоблачным небом?) Из долины Кампаньяча мне в лицо бил сильный тяжелый аромат молодых цветущих трав. Но мне он нипочем! Изрядная порция эфедрина — моя надежная защита. И не только от цветочной пыльцы. Я опять засунул свой «вальтер» в кобуру. Наконец-то я вышел на дорогу к Сан-Джану.

«Я не ем ничего, кроме аистиного мяса».

Не надо об этом думать.

Не надо думать о мировой войне.

Не надо думать о той грандиозной войне. О грандиозной минувшей войне. Уж лучше думать о войне гражданской. О четырехдневной гражданской войне. Нет, лучше не думать и о ней. Не думать о Шерхаке Франце. Думать только о последствиях, в крайнем случае можно думать о последствиях, которые имела для Треблы четырехдневная гражданская война. О многолетних последствиях… Истории с привидениями обычно начинаются так: в темную-претемную ночь одинокий путник бредет по дороге, внезапно он чувствует, скорее чувствует, чем слышит, что за ним кто-то идет.

Одинокий путник в испуге оглядывается через плечо. Лицо у него искажается, становится похожим на портрет кисти знаменитого норвежского экспрессиониста Эдварда Мунка.

Но взгляд через плечо нисколько не помогает путнику Эдварда Мунка. Он не видит за своей спиной ничего, даже тени, даже намека на тень того, «другого». Идет дальше, хотя все время слышит или скорее угадывает осторожные шаги за собой. И тут, сделав усилие, он останавливается, оборачивается. Испуганный, встает в боевую позицию.