Ульрих Бехер - Охота на сурков

Пола шипит:

— Все, все узнала от не-го.

— Вы угадали, Ксана, — говорю я. И, переводя разговор на другую тему, спрашиваю: — А вы действительно хотели убить этого… вашего врага, как его звать… Визеловича?

— Это всего-навсего игра, — отвечает девчушка серьезно, все еще стоя у заднего сиденья и легонько покачиваясь.

— Ксанинка, ну так прыгай, беги к мальчикам… Они тебе ничего плохого не сделают, раз это только игра.

— Если вам угодно, госпожа Пола, я тотчас удалюсь…

Поистине удивительной была семилетняя Ксана (в прямом смысле слова перебежавшая мне дорогу), и поистине удивительно преображенной нашел я ее, встретив в расцвете юности. В большом обществе, сидя где-нибудь в кресле, она могла ни единым словом не участвовать в общей беседе. Будто только-только расцветший бутон, она скорее относилась к миру флоры, чем фауны. На восьмом году замужества Ксана стала, правда, разговорчивей в обществе, но и присутствуя всегда казалась отсутствующей.

Нынешнее 11 июня 1938 года выдалось сырым, холодным и дождливым. Свинцовое небо поглотило вершины, нависло, дыша снегом, над долиной. Еще немного, и нас полонил бы ледяной туман. Но в Граубюнденском зале повис совсем иной, теплый туман — слегка пощипывающий дым тонких и длинных сигар «бриссаго». Кулаки игроков с грохотом опускались на зеленые карточные столы, порой с такой силой, что плетеная люстра начинала приплясывать. Из пристройки, где играли в боччу, доносились глухие удары шаров и громкая итальянская речь, грозившая перейти в брань. Из служебного зала доносились голоса подвыпивших, что-то выкрикивающих на гортанном ла-динском диалекте, а Американский бар осадили гуляющие по увольнительной солдаты пограничного шестьдесят первого полка (среди них ни единого офицера). И я тотчас уловил необычайную взбудораженность, нервозность, царившую в разношерстной компании. Словно сюда все сошлись (или укрылись, спасаясь бегством), чтобы за болтовней, питьем, игрой забыть повисшую в воздухе скрытую угрозу, которая так не вяжется с летом и точно издевается над временем года.

— Место!

Прикрикнул Йооп, накручивая на руку новехонький шикарный поводок, и заглянув под стол, где кто-то время от времени жалобно повизгивал и тихонечко скулил. Договариваясь по телефону о встрече у Пьяцагалли, я, между прочим, рассказал тен Бройке о визите к де Колане, о его спаниелях, о прелестном юном Сирио и неслыханной цене, которую заломил адвокат. После чего голландец отправился к адвокату и выложил ему на стол тысячу четыреста франков. Уже два дня, как Сирио непрерывно скулит, тоскуя в «Акла-Сильве» по своим милым, столь внезапно потерянным близким.

— В хорошенькую же курилку ты нас заманил, неисправимый Требла!

Пола с наигранной строгостью шлепнула меня по руке. На ней был оцелотовый берет и намеренно-небрежно накинутый жакет из того же меха, на грудь она приколола брошь в виде креста, нашпигованного бриллиантами и украшенного сверху короной: то ли как воспоминание об усопшем графе, то ли как демонстративный знак верности Габсбургам. Меня это мало трогало. Она вымученно покашливала, точно сигарный дым ее душил. А грохнет игрок кулаком по столу или докатится до нас взрыв хохота от стойки, и Пола мастерски ежилась, точно удары кулаков сыпались на нее. Она то поднимала огромные глазищи к потолку, с отсутствующим видом хлопая накрашенными ресницами, то оживленно улыбалась. Выражение ее лица непрестанно менялось. Ибо оно было не столько подкрашено, сколько раскрашено — с такой тщательностью распределялась по желтоватой пудре нежная цветовая гамма. Казалось, что она, подражая древним актерам, без конца меняет маски, с невероятной, однако, быстротой и при помощи какого-то скрытого механизма; в запасе у нее была маска муки и маска возмущения, маска девственной непорочности и мировой скорби.

— Почему мы не пошли к Ханзельману?

Рядом с Полой — Ксана в сером свитере с высоким воротником, издали он напоминал грубошерстную рубаху оруженосца. Рядом Йооп в поношенном пиджаке (при трехстах тысячах гульденов годовой ренты можно позволить себе поношенные пиджаки). Его продолговатая, обрамленная седовато-желтым цыплячьим пухом лысина ярко-розовым цветом напоминала мне лицо марионетки; вполне понятно, почему Пола имела обыкновение называть супруга ласкательным именем Куклик. Завершал наше общество я, принарядившийся в серый костюм; каждый раз, меняя положение в плетеном кресле, я ощущал легкое давление «вальтера» на правую ногу.

— …почему не к Ханзельману?

— Но Пола, — возразил тен Бройка, зевая с закрытым ртом, — здесь же тоже очень недурно… — Ему, богачу по рождению, было куда легче, чем Полари, не быть снобом. — Ведь тут даже комиссар Мавень, если не ошибаюсь, завсегдатай. И наш доктор Тардюзер.

Я обратил внимание, с каким сильным голлапдским акцентом, гортанными звуками напоминающим язык швейцарских немцев, говорил, несмотря на многие годы, проведенные вдали от Нидерландов, теп Бройка.

— Место! — повелительно прикрикнул он.

— Место? Ты меня имеешь в виду? — подтрунивая над ним, удивилась Полари и подмигнула мне в совершеннейшем восторге.

— Я имею в виду Сирио, — нравоучительно ответил Йоон, скривив язвительной улыбкой губы.

— Ах, вот как! — продолжала подтрунивать Пола. — Ого, Требла, погляди-ка на комиссара Мавеня! Подумать только, вот так хват! Гляди-гляди, какими влюбленными глазами он уставился на Ксану!

— Похож на Горного старца из шиллеровского «Альпийского стрелка», — констатировал я. — В омоложенном изда-пии.

Мавень поймал наши взгляды. Приподнял гигантскую лапищу и помахал сигарой. Йооп, не вставая с кресла, приветствовал его наклоном головы. Пола кивнула раз двенадцать подряд, да с таким проворством, какого я и не ожидал от нее.

— Здоровайсяжездоровайсяже, — заклохтала она вполголоса.

— Я? Но почему? Я же с ним не знаком вовсе.

— Этот Мавень важная птица в кантональной полиции. С ним нельзя ссориться. Близкий друг Ротмунда. Ксана, улыбнись, улыб-нись!

— Простите? — переспросила Ксана, чуть склонив голову, стараясь смотреть на Полу с вежливым вниманием.

Было очевидно, что она не заметила благоволения Мавеня, не слышала нашей беседы. Судя по ее отсутствующему виду, она думала о Джаксах. Но сегодня в ее «отсутствии» было что-то новое, какая-то новая игра, словно она поставила между собой и мной прозрачную ширму. Возможно ли? Действительно ли она разгадала мой вынужденный обман: «Был наверху, на Кор-вилье», и сердилась на меня за это? Обиделась нг меня? Она вовсе не обидчива по пустякам — правда, никогда нельзя знать точно, где граница, за которой она все-таки почувствует себя обиженной. Черт побери, я не мог объяснить ей, почему вышел на станции Кантарелла, хотя купил билет до конечной станции — Корвилья.