Ульрих Бехер - Охота на сурков

— Pronto, signore! [137] Прошу вас, синьор! (итал.).

За моей спиной стукнула заслонка, зацокали деревянные башмаки, раздался мелодично-хрипловатый голос Терезины. Но еще прежде, чем я обернулся, она уже вышла из зала.

На столе дымилась отварная форель, обложенная крупным картофелем с маслом, искрилось в графине вельтлинское, в сгущающейся дымке синего часа обретая свой обычный фиолетовый цвет. В зал гуськом вошли шестеро рыбаков: тяжелые сапоги громыхали по деревянному полу. Хозяина «Чезетты» среди них не было. Они не поздоровались со мной, да и между собой не говорили. Скинув капюшоны — а капюшоны и молчание придавали им вид заговорщиков, — они повесили куртки на спинки стульев, уселись к столу у окна и в глубоком молчании стали оглаживать свои густые усы и бороды. (У троих были длинные усы, у троих короткие взлохмаченные бороды.) На меня они не обращали никакого внимания.

Терезина, цокая, внесла полдюжины изящных керамических кружек, из которых небрежно расплескивала вино. Каждому рыбаку она подала кружку, бормоча при этом:

— Salute, Джон, Андреа, Джакомин, Симон, Цампьери, Тёна.

Рыбаки молча кивали, а когда неряха зацокала из зала, медленно подняли изящные кружки, выпили вино, отерли усы и бороды — все молча. Никто не думал зажигать свет, никакой надобности в нем не было. Всего трое суток оставалось до самого долгого дня в году; спать укладывались еще позже, чем неделю назад.

— Привет, — кивнул мне Клавадечер.

Куртка его сливалась с синечасой синевой, обесцвечивающей и его волосы. Но не глаза. Подобно красным бусинам сурка, они сохраняли свой цвет.

Клавадечер прошел к столу рыбаков, сжимая в руке кожаный мешочек, сел, развязал его и вытряхнул деньги. Серебряные пятифранковые монеты застучали по дереву; он роздал их рыбакам, и те, безмолвно кивая, спрятали деньги.

Легко поднявшись, Клавадечер проводил рыбаков, уходивших гуськом; меня они даже не замечали — для них моя персона была, видимо, чем-то вроде синей дымки. В коридоре перекликались слова прощания. Клавадечер бросал их каждому, властно и энергично, внушительно и резко, а ему отвечали монотонным повтором, робко, с какой-то вымученной покорностью.

Властно:

— Чао, Джон!

Робко:

— Чао, Мен.

— Чао, Джакомин!

— Чао, Мен.

— Андреа, чао!

— Чао, Мен.

— Чао, Цампьери!

— Чао, Мен.

— Чао, Тёна!

— Чао, Мен.

— Симон, чао!

— Чао, Мен, чао.

Топот но булыжнику, он удаляется. И внезапно, словно в знак избавления от некой мрачной силы, зазвучала разудалая ладинская песня, мелодия которой переходила в тирольские переливы. Пение понемногу стало затихать, и наконец его заменил вечерний перезвон колоколов близлежащей церкви. Так же звонили колокола неделю назад. Точно так.

Кто может запретить гостю после ужина выкурить на площадке перед домом сигару? Скрип двери, которую я открываю и закрываю, мои легкие шаги по коридору — их, конечно же, заглушит звон колоколов. Но он затих. Я, ступая еще осторожнее, не торопясь, зашагал по булыжнику туда, куда Клавадечер отвел машину, укрывая ее от моих глаз. Огромные ворота сарая были распахнуты; подъезд к нему — широкие, поросшие травой мостки, канава под ними выложена плитняком. Сигара не раскурилась, я бросил ее.

В сарае затхлый сладковато-терпкий запах прошлогоднего сена смешался с запахом бензина. Опасная смесь: владелец сарая, видимо, не из тех, кто избегает риска. А вот и грузовик, стоит на двух досках, как на рельсах, задним бортом ко мне. Я двинулся вдоль правого борта, углубляясь в полутьму.

в матовую дымку проникающего сквозь ворота синего часа, и мне казалось, будто я крадусь вдоль длиннейшего грузовика в мире.

Вот наконец и радиатор. Сумеречного света вполне хватило моему дальнозоркому глазу: переднее крыло, правое, повреждено. Я недоверчиво ощупал его. Краска содрана со всей выпуклой поверхности крыла, точно ее счистило мощным скребком. Возможно, при столкновении крыло вогнулось до самого колеса и кто-то неумелой рукой его правил, оттого-то оно было на ощупь волнистым, точно по внутренней стороне его долго колотили молотком. Подозрение тотчас стуком отдалось у меня во лбу. Спички! — скомандовал мой внутренний голос, несмотря на опасную смесь сена и бензина. Но прежде чем я выполнил его приказ, послышались легкие, приглушенные травой шаги. Я машинально схватился за задний карман — пистолет! В высоком проеме синеватых ворот возникла огромная тень — человек, с длинными покачивающимися руками.

— Segner, waas wenderi mym Gaada? — властно спросила тень.

Я не понял; рука застыла на бедре.

— Ищу, — промямлил я, — это самое, ну…

— Уборную? — резко бросили мне наводящий вопрос.

Спускаясь за Клавадечером по тропе, я как бы мимоходом сказал:

— Я, по-видимому, заблудился.

Ни слова не возразив, Клавадечер отвел меня по булыжной площадке к пристройке, чулану, сбитому из толстых кедровых досок, на двери которого можно было прочесть две буквы: «р. р.» Открыв дверь, он включил свет, зашагал прочь, не удостоив меня даже взглядом. Я напряженно ждал, завернет он за угол дома или уйдет во двор. Но он вместо того встал на обочину площадки и, отвернувшись от меня, застыл в сгущающейся и все поглощающей синеве. Занятую им позицию я мог объяснить только тем, что он решил проследить за мной: помешать, если мне вздумается еще раз «заблудиться». И тут до меня донеслось тихое-тихое, прекрасно звучащее, вольное пение рыбаков, батраков или контрабандистов (кем уж они там были). Оно, казалось, захватило внимание хозяина «Чезетты», он даже подался вперед и замер, словно стоя на посту подслушивания.

Свет одинокой лампочки падал на открытую дверь уборной. Кто-то вслед за буквами «р. р.» чернильным карандашом нацарапал «с.» и еще три слова. Что бы они значили эти р. р. с.?

На устаревшем дипломатическом жаргоне это принятая аббревиатура от «pour prendre congé»? За буквами торопливо начеркано: «de ce monde».

«Pour prendre congé de ce monde?» — «Прощаясь с этим миром…» Буквы были, видимо, совсем недавно торопливо нацарапаны чернильным карандашом, но так, чтобы не бросались в глаза.

Несомненно, почерк де Коланы.

В пристройке над ямой сколочено сиденье, рядом прибит импровизированный, жестяной, переделанный из желоба писсуар; красноватые кедровые доски над ним испещрены вдоль и поперек самыми различными изречениями; начерканные простым и чернильным карандашом, вырезанные перочинным ножиком, они увековечивали мысли самого разнообразного характера — инфантильные, сентиментальные, похабные и даже политические, как, например:

Evviva il nostro duce Benito Mussolini! Mario Zoppi, Milano [138] Да здравствует наш дуче Бенито Муссолини! Марио Цоппи, Милан (итал.). .